Моих политических друзей заботили два вопроса – о Выборгском воззвании и о легализации партии. Возвращавшиеся из Выборга депутаты были уверены, что будут арестованы на финляндской границе, но правительство долго колебалось, прежде чем в конце сентября решилось предать их суду. Озабоченность, впрочем, вызывалась совсем не судьбой депутатов, а отношением членов партии к содержанию воззвания. Лишь очень немногие, даже среди подписавших, приняли его всерьез, как обязательство действовать в указанном направлении. Огромное большинство считало, что задача выполнена фактом опубликования, что воззвание обращено не столько к народу, сколько к правительству, которое оно должно испугать и заставить раскаяться в роспуске народного представительства. С другой стороны, Выборгское воззвание стало серьезным препятствием на пути легализации партии. Вопрос этот был поднят еще на первых съездах и тоже вызывал страстные споры: в легальном бытии партии, в признании правительством ее программы и задач лояльными некоторые готовы были видеть бесчестье и уж во всяком случае унижение.
Так в неопределенном положении мы и прожили до роспуска Думы, обращаясь к начальству лишь за разрешением съездов. Теперь положение изменилось. Если раньше лишь провинциальные администраторы ставили палки в колеса, то после роспуска Думы в Петербурге закрыт был клуб партии, в отдельных районах произведены были обыски и аресты, и это послужило сигналом для усиления репрессий на местах. Поэтому мы и подали заявление о регистрации, рассмотрение которого затягивалось, а на конец сентября решено было созвать четвертый съезд. На нем предстояло определить отношение партии к Выборгскому воззванию. Петербург, ничего не предпринявший для проведения воззвания в жизнь, отдавал себе отчет, что это был удар если не по воздуху, то по воде, вызвавший лишь мгновенный всплеск брызг. Неизвестно еще было, что чувствует более горячая Москва, и меня командировали прощупать почву. Там, однако, я почти никого не застал, и лишь на телефонный звонок в доме Долгоруковых мне ответили, что князь сейчас подойдет к телефону. Так как по голосу братьев трудно было различить, то вначале я думал, что говорю с Павлом. Оказалось, что говорит Петр, и я очень обрадовался, ибо к нему был сердечно привязан. На мое предложение встретиться для делового разговора он, тоже в деловом тоне, сказал, что сегодня это было бы очень трудно, потому что он занят – венчается, а вечером уезжает с женой в Петербург. Так как и я туда же возвращался, мы условились завтра утром, на ходу поезда в Петербург, в вагоне переговорить. Этот разговор в купе остался навсегда в памяти, очень укрепил мою привязанность к Петру Дмитриевичу, и с его очаровательной женой у нас сразу установились такие отношения, точно мы уже давно друзья.
Я знал, что, в отличие от многих, Долгоруков оценил свою подпись под воззванием как принятую на себя ответственную обязанность, тотчас же из Выборга поехал в свой Суджанский уезд, где состоял предводителем дворянства, и стал подготавливать среди населения отказ от выполнения воинской повинности на предстоящем осенью наборе новобранцев. И теперь он так оживленно рассказывал, что успел сделать и каких результатов ожидает, что я почувствовал большое смущение, но так как притворяться и фальшивить мне противно, то он скоро понял, как велика пропасть между его и петербургским отношением к воззванию, вдруг замолчал и оборвал разговор. Упорно молчал он и в заседаниях ЦК, и более неприятных заседаний я, пожалуй, и не вспомню: чувствовалось, что так или иначе почти все внутренне не сомневаются, что воззвание было политической ошибкой. Но подписавшие не могли отрешиться от бурной обстановки тех дней, не позволявшей подчиниться роспуску без всякого противодействия. А те, что не принимали участия в составлении, и тем более выступавшие противниками тщательно воздерживались от упреков и прибегали к чрезвычайно сложному плетению словес. Хорошо еще, что отказ правительства в регистрации последовал до этих заседаний: если бы похороны воззвания можно было связывать с расчетами на легализацию, страсти дошли бы до точки кипения, и словесное плетение могло бы разрешиться расколом.
Но и правительству отказ в регистрации дался нелегко. По возвращении из-за границы ко мне явился благодушный грузный инженер Н. Демчинский, пользовавшийся широкой известностью лишь в качестве неудачного предсказателя погоды на столбцах «Нового времени». Странным казалось появление Демчинского в роли политического маклера, а он утверждал, что неоднократно беседовал со Столыпиным, который-де очень интересуется Партией Народной свободы, как серьезной государственной силой, и оценил бы ее сотрудничество.
Думаю, что Демчинский не был вполне самозванцем, что у Столыпина были такие настроения – ему очень хотелось играть роль конституционного премьера. Демчинский проявлял большую активность, неоднократно приезжал ко мне, еще настойчивее он, несомненно, обхаживал Столыпина, но тот не рисковал отказаться от опоры Союза русского народа, хотя его и коробило хулиганство этой организации, внутри которой уже бурлила отвратительная склока между вчерашними друзьями-соратниками Дубровиным и Пуришкевичем.
Одновременно Столыпин вел переговоры с лидерами вновь образовавшейся Партии Мирного обновления графом Гейденом, Н. Львовым, М. Стаховичем о вступлении их в состав кабинета. В противоположность кадетам в них видели – и официально это утверждали – «общественных деятелей, которые положили в основу своей деятельности закономерное проведение возвещенных правительством реформ». Мне рассказывал потом Стахович, что переговоры были уже вполне закончены, портфели уже были распределены, а после этого Столыпин вдруг – очевидно, под воздействием придворной клики – переговоры резко оборвал, и официоз запоздало объявил «общественных деятелей чрезмерно притязательными».
Этот факт ликвидирует всякие догадки на тему «если бы кадеты…» и т. д. Ибо если не могло состояться соглашение с мирнообновленцами, которые не предъявляли своих требований, а шли на проведение возвещенной правительством программы, то очевидно, что попытка приглашения кадетов заранее была обречена на неудачу. Еще более показательно, что после всех искусственных оттяжек отказ нам в регистрации партии мотивирован был странным указанием на «неопределенность цели ее деятельности», а два месяца спустя точно так же отказано было в регистрации и Партии Мирного обновления, но уже потому, что «преследуемые ею цели угрожают общественному спокойствию». Так причудливо быстро менялась обстановка, что за два месяца закономерность превратилась в угрозу общественному спокойствию.
Отказ в регистрации лишал нас возможности устроить съезд в Петербурге, надо было снова искать убежища в Финляндии, которая и сама ревниво боролась за дарованные ей Александром I права и, естественно, симпатизировала «Праву», выставившему лозунг законности. Я несколько раз бывал в Гельсингфорсе[58] и имел удовольствие познакомиться там с виднейшими руководителями тамошнего движения во главе с Лео Мехелином.
