Вечером состоялось собрание в отличном помещении кадетского клуба, основанного на щедрое пожертвование князя Бебутова, депутаты говорили речи, и все были возбуждены до опьянения. Пожаловал и С. А. Муромцев, в апогее величавости, чтобы проститься с партией – председатель Думы не должен быть партийным. По заслугам перед конституционным движением право на председательское место бесспорно принадлежало Петрункевичу, и, не будь Муромцева, который лишь в последний год примкнул к движению, он и был бы на этот пост выдвинут. Но Муромцев как бы для того и был рожден, чтобы стать председателем парламента. Красивое, бледное, строгое лицо, умные черные глаза, размеренная повелительная речь, величественная осанка представляли на редкость гармоничное сочетание. Задолго до созыва Думы, когда все были поглощены борьбой за нее, он занялся составлением наказа – правил внутреннего распорядка – и сам был его воплощением. Когда он восседал на высокой кафедре своей, как статуя неподвижный, с гордо поднятой точеной головой, он казался прекрасным мраморным изваянием, о которое должны сокрушиться волны возбуждения. Страстный Петрункевич был больше на своем месте среди своих соратников – он и был председателем Центрального комитета, а в Думе – председателем выдающейся по умственному и образовательному уровню фракции и сам снял в пользу Муромцева свою бесспорную кандидатуру.
Зато совсем неудачен был добровольный отказ Набокова от кандидатуры на пост товарища председателя в пользу вернувшегося из архангельской ссылки профессора Гредескула, и долго я не мог простить себе, что поддался предубеждению в пользу «героя» и привлек его к участию в «Речи», а он быстро обнаружил себя вторым дешевым изданием Кузьмина-Караваева, а блеск военного мундира у него заменялся пренеприятной угодливо-хихикающей улыбкой. А в Москве князь Павел Долгоруков отказался от своей кандидатуры в члены Думы в пользу и на погибель М. Я. Герценштейна, считавшегося лучшим специалистом по аграрному вопросу. Он был человек спокойного, здравого ума, убежденнейший противник всякого насилия, добросовестнейший ученый специалист. Аграрный вопрос сразу выдвинулся в Думе на первое место, произошел горячий бой с правительством, и тотчас после роспуска Думы Герценштейн был убит из-за угла наемными бандитами, подосланными Союзом русского народа, который наметил этого мирнейшего человека искупительной жертвой за «иллюминации» помещичьих имений[53].
Светлый день 24 апреля и остался единственным, уже назавтра началась открытая непримиримая война между Думой и правительством. Оно не сделало никакой попытки отвлечь переливавшееся через край возбуждение в русло законодательной деятельности. Сидя на министерской скамье, Горемыкин всем своим равнодушно-тупым видом говорил: беситесь сколько угодно – j’y suis, j’y reste[54].
Как раз в это время я получил в «Речи» достоверные сведения, что погромные прокламации печатаются в типографии департамента полиции под руководством прославленного полковника Комиссарова, игравшего потом и в эмиграции весьма подозрительную роль. Я предложил фракции внести запрос правительству, мне и было поручено выработать для первого запроса формулу, и обсуждение ее в Думе происходило, когда погромы бушевали в разных городах, и речь бывшего губернатора князя Урусова, авторитетно разоблачившего преступные махинации, произвела потрясающее впечатление. Своим заявлением, что подобные факты больше повторяться не будут, министр внутренних дел Столыпин подтвердил правильность разоблачений, и, таким образом, правительство было решительно скомпрометировано[55].
Ярким симптомом перелома общественного настроения и в правительственных кругах могло служить состоявшееся 15 мая заседание Судебной палаты по обвинению Милюкова и меня в напечатании революционного манифеста. Сидя на скамье подсудимых, я торжествовал, ясно видя, в каком затруднительном положении находятся судьи, обязанные вынести приговор к заключению в крепости. Но когда они не постеснялись, даже и не совещаясь, провозгласить оправдательный вердикт, не хватило дерзости встретиться с ними глазами… Этот эпизод служил явным, можно сказать – бесстыдным показателем, что охранители режима сдают свои позиции, и действительно, поползли слухи, что правительство Горемыкина накануне отставки. Правительство сочло нужным ответить официальным опровержением, но опровержение понято было так, что за кулисами происходит борьба и что меньше всего осведомлено о предстоящей ему участи само министерство.
Однако и внутри Думы начиналась борьба между фракциями, случалось, что постановление принято только одними кадетами, трудовики воздерживались от голосования, а кучка правых соединялась с кавказскими социал-демократами в отрицательном вотуме против предложений Партии Народной свободы. Поэтому время не укрепляло авторитета народного представительства, а, напротив, его расшатывало. Бесконечные речи по отдельным вопросам, вначале производившие сильное впечатление, стали утомлять, утомление ощущали и сами депутаты, и прежде всегда переполненный зал заседаний, а также и места для публики все больше пустовали. Слухи об отставке кабинета перемежались со слухами о роспуске Думы. Мы их усердно опровергали, но чем настойчивее это делалось, тем назойливей угроза роспуска приобретала реальные очертания в общественном сознании. Мне пришлось председательствовать на одном бурном митинге. После длинного ряда ораторов, призывавших к поддержке Думы и угрожавших власти восстаниями, если она решится на такой шаг, выступил Родичев и произнес одну из самых замечательных речей своих. Он доказывал, что самую тему нельзя вообще ставить на обсуждение. «Скажем себе, – воскликнул он, гулко ударив кулаком по кафедре, – что Дума не может быть распущена, и ее не распустят». Он был, на мой взгляд, глубоко прав, но сказать это самим себе искренне и убежденно народные представители уже не могли: тот энтузиазм и вера, то светлое настроение, которое владело ими в незабвенный день 27 апреля, безудержно расточилось в самозабвенном словоизвержении.
При таком соотношении сил возникли тайные переговоры представителей придворных кругов с кадетами о приглашении их в правительство. Переговоры велись отдельно, независимо одни от других, с Муромцевым через бывшего министра Ермолова, с князем Львовым и, наконец, с Милюковым через Трепова, который, очевидно, осознал свое бессилие и превратился в наиболее ревностного сторонника кадетского министерства. Столыпину было поручено поставить вопрос на реальную почву распределения министерских портфелей, для чего он пригласил к себе Милюкова, предупредив его сразу, что назначение министров военного, морского, императорского двора и внутренних дел остается в компетенции государя, и при этом дал понять, что министром внутренних дел остается он, Столыпин. Милюков отвечал весьма резким отказом. «Если, – сказал он, – я дам пятак, общество готово будет принять его за рубль, а вы дадите рубль – и его за пятак не примут». Этой обиды Столыпин не забыл Милюкову, по-видимому переоценившему значение Трепова и понимавшему, что Столыпин пригласил его не по своей инициативе.
В субботу 8 июля слухи о роспуске сгустились. Мне очень хотелось проведать семью, жившую на даче в Сестрорецке, но в воздухе была разлита тревога, и со всех сторон предсказывали неминуемость роспуска. Я сказал об этом Милюкову, но он твердо и решительно заявил,
