На первых порах «Речи» довелось сыграть крупную роль в политической жизни. В начале апреля Браудо принес мне хранившийся в глубочайшей тайне проект новых Основных законов, который четыре месяца назад Витте просил Петражицкого и меня составить, но обошелся, хотя и с большим запозданием, без нашей помощи. Оглашение проекта и в «Речи», и в «Праве» произвело необычайно звучный эффект – резкая критика, которой он подвергся в периодической печати, заставила правительство вновь пересмотреть проект и изъять несколько наиболее одиозных постановлений. Как характерно, что составители не забыли и такой мелочи: сохранили старый порядок назначения усиленных пенсий. По этому поводу я писал: «По этой статье мы узнаем нашу бюрократию, в своем корыстолюбии бесстыдную до цинизма». При пересмотре проекта пункт этот был исключен, но фактически порядок сохранялся до самой революции.
Разоблачение проекта Основных законов произвело тем более сильное впечатление, что оно произошло к концу избирательной кампании, и критика проекта послужила благодарной темой для ораторов. Среди них наиболее ярко выделялся политический трибун, замечательный оратор Ф. И. Родичев. Он речей не готовил, выступал экспромтом и потому был неровен, но, когда его озаряло вдохновение, слова его падали, как удары молота, а саркастическая улыбка на тонком мефистофелевском лице сменялась трагической маской, и взволнованность аудитории так обострялась, что он мог бы вести ее куда и на что угодно.
Задачи ораторов в значительной мере облегчались тем, что в Петербурге правые, хотя и были к тому времени хорошо организованы и пользовались закулисной поддержкой правительства, почти не выступали. Левые партии бойкотировали Думу, и потому главные удары направлялись на бюрократию, и победа нашей партии далась очень легко! Главная трудность заключалась в том, чтобы сдерживать буйное настроение внутри самой партии.
* * *До созыва Думы в Петербурге состоялись второй – в начале января, и третий – перед самым открытием Думы – съезды партии, и на обоих выяснилось, что провинция, где полицейский произвол после манифеста принял чудовищные формы, настроена гораздо воинственнее, чем рассудительный Петербург. Отрицательное отношение к бойкоту серьезных сомнений в партии не вызывало, хотя немало голосов раздавалось и против участия в выборах, но зато большие распри проявились на вопросе о думской тактике – должна ли Дума приступить, как тогда выражались, к органической работе, или же ограничиться выработкой нового избирательного закона на основе «четыреххвостки» и постановлением о невозможности работать на основе действующего законодательства.
Между этими двумя крайностями располагалась масса оттенков, и сделанные Милюковым и мной от имени ЦК доклады вызвали настоящую бурю – всем хотелось высказаться, и это, собственно, не были возражения, а больше излияния, крик души, протесты против грубейшего беззакония… Соответственно и была принята формула, что Дума должна выработать новый избирательный закон и обеспечить правильное применение закона о политических свободах. Однако к этому была еще прибавлена аграрная реформа и, что более характерно, выработка законопроекта об автономии Польши и выяснение вопроса о применении автономии к другим окраинам. Настроение съезда было настолько возбужденным, что, когда во время заседания оглашено было сообщение о покушении на жизнь московского генерал-губернатора Дубасова (это было тотчас после подавления вооруженного восстания в Москве), в зале раздались аплодисменты, и впоследствии нас не раз этим укоряли, как доказательством связи с террористами.
Другим поводом для упреков в нелояльности послужила попытка помешать заключению займа во Франции[51] за две недели до открытия Думы. Об этом подробно рассказывает граф Коковцов в «Воспоминаниях», настойчиво коловший впоследствии кадетов и получавший в ответ: «Опять министр финансов рассказывает басни, которых никогда не было». Мы считали, что, раз положение о народном представительстве уже существует – без согласия Думы займа заключать нельзя. Эту точку зрения мы проводили в печати и полагали необходимым ознакомить с ней и французское общественное мнение[52]. Я решительно не помню, чтобы вопрос обсуждался в ЦК партии и чтобы состоялось какое-либо постановление. Но некоторые члены партии, бывшие в то время в Париже, предпринимали шаги для ознакомления французов с нашим взглядом на не-закономерность такого займа. Граф Коковцов называет фамилии князя Павла Долгорукова и графа Нессельроде, об участии которого мне неизвестно, но помню, что я получил письмо от Маклакова, почерк которого столь неразборчив, что удалось уловить лишь общий смысл, сводившийся к констатированию неудачи.
Перед самым открытием Думы созван был в Петербурге третий съезд партии, ее блестящая победа к этому моменту уже вполне определилась, все избранные депутаты приглашены были к участию, и съезд получил праздничный, торжественный характер. Мы чувствовали себя триумфаторами, и можно сказать, что съезд был центром внимания всего Петербурга, что к нему внимательно прислушивались со всех сторон.
Съезд подтвердил все резолюции, которые были приняты на предыдущем, но не упомянул об автономии Польши, а говорил об удовлетворении национальных требований. Как раз в последний день съезда опубликованы были Основные законы, их многие, как Милюков откровенно признался, готовы были считать уже похороненными резкой газетной критикой. Съезд принял это опубликование как вызов, и снова готова была прорваться плотина, но Родичеву удалось законопатить ее патетическим призывом к единству. Больше всех сдержанность проявили депутаты.
Милюкову и мне не удалось попасть в их число, потому что состояние под судом по обвинению в государственном преступлении лишало нас избирательных прав. Наш талантливый защитник О. О. Грузенберг считал необходимым во что бы то ни стало выиграть время, которое работало в нашу пользу. Когда он, уже в третий раз, под каким-то предлогом обратился к председателю Судебной палаты с просьбой о новой отсрочке, тот решительно отказал. Грузенберг вышел из его кабинета мрачнее тучи, мы старались успокоить его уверениями, что он сделал больше, чем можно было от него требовать. Но он только обругал нас и вновь, рискуя напороться на грубость, вошел в кабинет грозного Максимовича и через несколько минут вышел сияющий – добился-таки отсрочки на 15 мая. Это, однако, нисколько не умалило огорчения, что я не попал в число «народных избранников», я им страстно завидовал, особенно в день приема в Зимнем дворце и открытия торжественного заседания Думы.
День 27 апреля выдался чудесный, и яркое сияние весеннего солнца еще выше поднимало радостное настроение. Мы писали: «История сохранит светлое воспоминание об этом светлом часе в истории русского народа… Это будет первый час новой эры в истории страны». Не хотелось задумываться над тем, что министерство Витте–Дурново хотя и уволено, как того требовало общество, но на его место подобрано было другое из заведомых реакционеров
