Февральскую революцию Струве пламенно «приял» и получил назначение на пост директора департамента в министерстве иностранных дел, а очутившись после октябрьского переворота за границей, принял активное участие в Белом движении, когда оно находилось уже при последнем издыхании. Врангель назначил его при себе министром иностранных дел, и Струве пояснял, что его задача состоит в том, чтобы «делать правыми руками левую политику». Конечно, успеха не могло иметь такое покушение с негодными средствами на исконную монополию капризной старушки Истории. Правыми руками можно делать правую, левыми – левую политику, а уж что получится – это как старушке угодно будет. Если же своевольничать и пытаться делать чужое дело, она непременно разгневается, только кавардак и выйдет. Так и было в данном случае, левая политика не удалась, но зато правизна самого Струве укрепилась. После провала Белого движения Милюков, принимавший активное участие в момент его подъема, спешно поставил на нем крест, а в противовес его газете «Последние новости» группы, продолжавшие рассчитывать на вооруженную борьбу с советской властью, основали вторую газету в Париже «Возрождение», во главе которой и стал Струве, с тех пор упорно закрывавший глаза на тот неприятный факт, что революция теперь окончательно победила. Отдав целиком авторитет своего имени на организацию этих групп, Струве затем был грубо удален из редакции, когда его работа была выполнена. Струве пытался на всякие лады вступить в борьбу с «Возрождением», основать другую газету, но безуспешно, а в Белграде, где он затем получил университетскую кафедру, местная эмиграция, сосредоточившая наиболее реакционные элементы, снова напоминала ему «либеральные заблуждения», устраивала скандалы на лекциях, и он потерял всякое самообладание. И все-таки друзья Струве и многочисленные поклонники из бывших учеников настаивают, что при всех видимых изменениях он духовно остается самим собой.
Большую отраду доставляет воспоминание о С. Н. Булгакове, с которым я познакомился в 1904 году в Киеве и сразу проникся горячей симпатией к его привлекательной внешности, гармонировавшей с вдумчивой речью и чутким вниманием к собеседнику: было в нем что-то благостное, мягкое, всепрощающее. Он тоже принадлежал к окружению Струве, перешел «от марксизма к идеализму» (так и назывался сборник его статей), и я нисколько не удивился, узнав, что он принял священство и сейчас на этом поприще деятельно работает в Париже. В эмиграции такое явление перестало быть редкостью, но, к сожалению, вместе с тем утратило свой глубокий смысл, а порой граничит даже с кощунством, объясняясь элементарно житейскими побуждениями. Мне, неверующему, переходы от марксизма к священству представляются непостижимыми и потому возбуждают предвзятую недоверчивость. Но если сомнения удается рассеять, то освобожденная от них непостижимость, естественно, вызывает глубокое почтение, заставляя благоговеть. Сергей Булгаков тем более мне дорог, что такой конец я предугадывал, что у него перемена взглядов была именно кризисом миросозерцания, становлением на новый путь, а не суетливым переходом на новую позицию, вроде бабочки, беззаботно перелетающей с цветка на цветок в поисках меда. В наших заседаниях Булгаков всегда являлся умиротворяющим началом, к нему за этим и обращались в острые моменты.
Во Второй Думе начал парламентскую деятельность А. И. Шингарев, совсем молодой земский врач с очень приятным, милым лицом и добрыми глазами, тогда очень скромный и застенчивый. Как представителю «третьего элемента», ему легче было найти общий язык с депутатами-крестьянами, они вообще относились к нам, горожанам, недоверчиво, оставаясь себе на уме, и Шингарев не раз успешно содействовал преодолению недоверия. Избранный затем в Третью и Четвертую Думы, он, по мере умаления фракции в числе и качестве, занимал все более видное место и во время войны стоял уже рядом с Милюковым, от которого весьма далеко отступал по умственному развитию и разносторонности образования, в значительной мере утратил свои пленительные качества душевной искренности и, после краткого пребывания в начале революции на постах министра земледелия и финансов, воспринял свою отставку как кровную обиду. Страшна была смерть его. Заточенный большевиками вместе с Кокошкиным, князем Павлом Долгоруковым и др. в Петропавловскую крепость, он в дневнике своем записал, между прочим, что, как ни ужасно происходящее, он не задумался бы, заведомо идя этому навстречу, начать сначала то же самое. А когда через несколько дней в больничную палату, куда я был перевезен, ворвались озверевшие матросы – краса и гордость революции, – он еще надеялся остановить занесенную руку убийц возгласом: «Что вы делаете, братцы?», убежденный, что действуют они по недоразумению.
* * *Если Первая Дума формально распущена была вполне конституционно, то роспуск Второй сопровождался вызывающим нарушением Основных законов – без участия народного представительства, высочайшим указом было издано новое положение о выборах, опубликование коего одновременно с роспуском подтверждало, что он был давно предрешен. Тем не менее при втором роспуске и не поднимался вопрос об оказании какого-либо сопротивления: одни, понурив голову, разошлись по домам, другие, утратив депутатскую неприкосновенность, поспешили укрыться, небольшой остаток социал-демократической фракции во главе с Церетели был препровожден в тюрьму и оттуда на каторгу, где их и застала вторая революция. Совсем равнодушно встретило роспуск общественное мнение. Оно давно уже разуверилось в престиже и авторитетности Думы, не в состоянии было безоговорочно отвергать упреки по адресу народного представительства, содержавшиеся в манифесте о роспуске, и со своей стороны не могло бы с искренним убеждением предложить другой выход, без нарушения закона.
В связи с этим оказался эфемерным и успех кадетской партии, в которой видели стержень народного представительства, и на партию посыпались со всех сторон нападки и обвинения, от которых «Речи» приходилось настойчиво отбиваться. Все журналы и газеты, как справа, так и слева, посвящали свои политические статьи беспощадной критике кадетской тактики и всю ответственность перекладывали на Милюкова, в него направлялись все стрелы.
Разочарование в кадетах и, в частности, остро враждебное отношение к Милюкову не могло не отразиться на положении «Речи». Тираж газеты, бурно поднимавшийся в течение первого года существования, стал быстро падать. Я чувствовал себя очень виноватым, когда издатель приходил и горько жаловался, что велит печатать 20 000 экземпляров, потому что стыдно печатать меньше, но это лишь бессмысленная порча бумаги, ибо фактически расходится не больше 17 000. Однако бороться с этим в острый момент политического декаданса было невозможно, хотя формально «Речь» была совершенно независима и от партии и издавалась на средства Бака, для которого коммерческий расчет стоял не на последнем плане. Но Милюкова и мое руководство газетой накладывало на нее партийный штемпель, и ей приходилось расплачиваться за неудачу партии. А к этому еще присоединялось падение в обществе политических и духовных интересов вообще, начинался политический маразм и моральное разложение.
Некоторое
