Эти строки я пишу у него же в гостях, на даче под Ригой, в старом, запущенном помещичьем доме. На огромной террасе так нежно ворчит самовар… Работаю в заброшенном, поросшем бурьяном парке, на станцию езжу в тряском тарантасе… А потом долгими расплывающимися часами сижу у моря, хоть и не моего ненаглядного Черного моря: ни души кругом, мы с ним наедине, и оно шлет мне одну за другой так ласково рокочущие волны, как будто для того, чтобы что-то шепнуть, напомнить, примирить. Из глубины сознания глухо доносится: это старческое слабодушие, не отрекайся ни от одной йоты! И я силюсь, но волны настойчивы, одна набегает на другую, и все шепчут одно и то же: а было ли что-нибудь между тем и этим, а если и было, чем оно кончилось? Выбрось все это, оно не нужно, не о нем в смертный час вспомнишь, а нас призовешь словами светлой юности, которые и сейчас уже сверлят мозг:
Умереть я хотел бы у моря… На берег отлогийПринесите меня, помогите мне сесть на песокИ уйдите… На сердце утихнут былые тревоги,И лицо мое влажным крылом опахнет ветерок!Нет безумного страха, тоски безнадежной во взоре.Жизнь и смерть – это море и небо, они предо мной:Тихо спящее небо и шумно мятежное мореИ туманная, тайная вечность за гранью земной.Пали бренные цепи, тяжелые цепи земли,Кто-то шепчет: свобода, свобода!Как нарочно, Каминка основательно забыл о сделанном мне предупреждении, упрямо отрицает весь эпизод и хочет уверить, будто его и не было. А ведь он так кстати в то время случился, так совпал с тогдашним настроением, так отчетливо оформил и укрепил его и так резко повернул линию поведения и душевное состояние.
На пути к катастрофе
(1908–1913)
Рижские видения обошлись мне недешево, они взбудоражили и замутили ровно несущуюся реку воспоминаний, в которую я с головой погрузился. Стал проходить день за днем, неделя за неделей, подолгу сиживал я за письменной машинкой, но ни строчки не удавалось отстукать. В голове царила нелепая сумятица. Мне ведь не на шутку померещилось, что ничего больше в прошлом и не было, что рассказывать больше не о чем. Меня будил утром фабричный гудок, он лишал сладостной дремы, молниеносно перенося из потустороннего мира в юдоль земную, ночное марево сразу рассеивалось, словно его и не бывало, но в течение дня какой-нибудь случайный звук, скрип, запах, слово, любая мелочь неожиданно заставляли замирать и отстраняться от окружающего, как от постылой помехи: а ведь я что-то такое позабыл, что произошло со мной. И с трудом восстанавливались дразнящие обрывки сновидения, вызывавшие бесплодное раздражение мысли и чувств.
А может быть, причина неожиданного обессиливания лежит не в видениях и сновидениях, а в реальной, хотя и бесследно исчезнувшей действительности. Друг мой и соратник А. И. Каминка остался недоволен чтением последних глав. Это еще с полбеды, я и сам вижу и чувствую, что ровные строки, насыщенные громкими словами, не дают надлежащего представления о неповторимо ярких особенностях тех, вихрем промчавшихся годов. А ведь я был не наблюдателем, а участником, и притом с неограниченной ответственностью, на карту ставилось душевное состояние, отвечать нужно было всем своим «я». В голову не приходило, что погружение в воспоминания о пронесшихся бурях может вызвать острые болезненные ощущения, а ведь это так понятно и естественно. Тогда увлекал пафос борьбы и вера в победу, теперь я стоял среди минувшего со связанными руками, отчетливо видя, как мы катимся к неизбежному тяжкому поражению.
«Да, – говорит мой друг, – в обозначении главы стоит слово „Право“, но вы рассказываете только о его рождении, потом оно лишь мелькает на волнах общественного движения!» Я заслужил этот упрек неблагодарной памяти: «Право» заполонило тогда всю жизнь, мы жили от четверга до четверга и сходились на редакционные заседания как на праздник, а встречаясь между четвергами, только о «Праве» и говорили, так что жены завели копилку, в которую каждый должен был опускать десятикопеечную монету за произнесение магического слова. Чем бы мы ни были отвлечены, все равно – ни на минуту не забывали, что это только так, между прочим, а дома мы у себя, на высокой горе, где стоит наш алтарь.
Да, так оно и было, и мог ли я об этом забыть? Именно «Право» посылало нас в мир на тяжелую ответственную работу, и все, что мы делали, было от его имени и во имя его, именем «Права» я только и мог предложить Набокову вернуться из-за границы в Петербург… Поэтому дыхание «Права» должно чувствоваться на каждой странице, посвященной общественному движению: удалось ли мне дать это почувствовать?
Выставив лозунг законности и правопорядка, «Право» дало мощный толчок общественному движению и постепенно так с ним переплелось, что отделить одно от другого невозможно. Но вследствие такого положения нашей цитадели поражение, нанесенное общественному движению, наиболее чувствительно испытывалось «Правом», не говоря уже о «Речи». И нужно самому себе признаться – нет, не видения и сновидения замутили мирно журчавший ручей воспоминаний, скажи просто и честно: мы потерпели поражение, тяжкое и неожиданное – победа совсем была уже в руках – и неприятно к этим мрачным годам возвращаться, память упорно бежит от них. Когда я приступил к записи воспоминаний, прежде всего поспешил занести на бумагу те главы, которые трубили о победах. Это так. Но в то время и победа плохо радовала, не давала удовлетворения, вдохновляла только борьба. Борьба ради борьбы, а не для достижения цели! Боже, оставь истину себе, а мне дай лишь силу искать ее.
А поражение было действительно тяжкое. Нельзя, правда, жаловаться, что мы оказались у разбитого корыта. Нет, народное представительство все же сохранилось, и, как «Речь» писала, «Дума пустила глубокие корни». Несмотря на малочисленность фракции нашей, она сумела сохранить авторитет и заставить чем дальше, тем все больше с ней считаться. Но тяжесть поражения заключалась в потере армии, обывательские массы утратили интерес к политической борьбе и отошли от нас. А так как почва под ногами еще далеко не устоялась, то разбуженное и взбудораженное политикой общество уже не могло вернуться к прежнему, самодовлеющему в семейных кельях быту. Нужна была улица, толпа, недоставало острых впечатлений, которые заглушали бы испытанное разочарование, и людской поток устремился в скетинг-ринги, в порнографию, в пинкертоновщину. Потребность эта была так настоятельна, что перед соблазном дать ей удовлетворение не могли устоять и видные представители беспорочной русской литературы, теперь избравшей
