Надо прибавить, что если в своей профессиональной деятельности он, подобно многим русским революционерам, держался принципа – цель оправдывает средства, то в частной жизни, напротив, был сторонником десяти заповедей. В редакции его все любили, потому что это был на редкость благородный и отзывчивый товарищ – готовый поделиться последним, а в своей скользкой, полной корыстного соблазна деятельности сумел сохранить безукоризненную репутацию честного, преданного общественным интересам работника.
В очень лестной для меня юбилейной статье покойный Изгоев так определил разницу между «Правом» и «Речью»: «Я сравнил бы ваше „Право“ с былым фрегатом, изящно оснащенным множеством парусов… По сравнению с „Правом“ второе ваше создание „Речь“ рисуется мне могущественным современным дредноутом…»
Я ощущал эту разницу иначе, совсем в другом: редакционный комитет «Права» состоял из крупных и очень ярко выраженных индивидуальностей, но в работе и заботе о «Праве» – а забота владела безраздельно умом и сердцем каждого – все от себя отрешались в пользу любимого детища. Решительно не вспоминаю проявления личного самолюбия, соперничества, каждый старался отдать «Праву» все, что мог. Как громко и радостно выражал свое восхищение Петражицкий удачной статьей кого-нибудь из товарищей! Не было и материальной заинтересованности – я один получал, да и то более чем скромное, жалованье – 100 рублей, остальные довольствовались построчной платой за статьи – 7 копеек, и этот размер не повышался даже и для крупных литературных тузов. В «Речи» для многочисленного редакционного штаба денежное вознаграждение составляло если не для всех единственный, то, во всяком случае, главный источник бюджета, связь с газетой скреплялась не только узами бескорыстной любви и преданности. Я получал 13 тысяч рублей в год, Милюков 9 тысяч, Бенуа 6 тысяч, построчная плата поднималась до 50 копеек. Конечно, идейная близость, духовное сродство стояли на первом плане, и случая не было, чтобы наш сотрудник предложил свои услуги враждебному лагерю. Но огромное большинство газет объединяла оппозиционность, различавшаяся лишь в степенях, и передвижение в ее пределах, особенно в сторону степеней повышенных, не считалось зазорным.
Так нас покинул самый талантливый из «маленьких фельетонистов», В. Азов, которого я очень высоко ценил. Он умел мастерски выпячивать всякое зло и наивно укрыться под маской его непонимания и удивления. Кажется, ни разу не пришлось его работу забраковать, а если я спешил выразить свое удовольствие и похвалить за удавшийся фельетон, он неизменно отвечал: «С тех пор как изобретены денежные знаки, похвала легко может быть переведена на их язык». «День» и соблазнил его вдвое увеличенным количеством денежных знаков, он не задумался, к большому моему огорчению, бросить насиженное место. Я мог бы злорадствовать, потому что в новой редакции чего-то ему не хватало, и талант его заметно поблек.
Был у нас еще один острослов К. Аверченко. Его сочинения до сих пор пользуются большой популярностью. Аверченко среди всех был наиболее добродушный, но и наиболее разухабистый, он сражался, на потеху публики, не рапирой, а дубинкой и плеткой, ранить они не ранили, но заставляли выть от боли. Наиболее остроумные его фельетоны бывали не в ладах с цензурными требованиями, но, читая про себя, я задыхался от смеха.
В общем, сотрудники крепко были привязаны к «Речи», хотя она и не могла оплачивать так щедро, как некоторые другие газеты. Это объясняется ее высоким моральным авторитетом, какого не имела ни одна петербургская газета. Здесь поэтому голос каждого звучал громче и влиятельней, атмосфера в редакции была здоровая и прозрачная, все искренне верили в правоту своего дела, и, как мне кажется, весь технический персонал, а по-моему, и курьеры (их называли у нас почему-то «сторожами») понимали это и относились с большим уважением. Дежурившие попеременно при мне два курьера Дмитрий и Иван – очаровательные, скромные, толковые парни – были преданы, пожалуй, больше, чем некоторые сотрудники, и гордились своей службой.
Изгоевское сравнение «Права» и «Речи» с фрегатом и дредноутом кажется мне удачным в том смысле, что на фрегате – все вместе, друг у друга на виду, каждый может заменить другого и все непрестанно чувствуют, что делают общее дело. На дредноуте, разделенном на самостоятельные отсеки, можно совершить плавание, не встретившись с работником в другом отсеке и ничего общего с ним не имея. Так, в «Праве» были цивилисты, криминалисты, государственники, международники, но все находились между собой в непосредственном соприкосновении и связаны одной нитью, проходившей через все статьи. А что же было общего в «Речи» между публицистикой и спортом, балетным отделом и биржевым, литературной критикой и иностранной политикой и т. д.? Может быть, лучше сравнить газетную редакцию с оркестром: каждый оркестрант поглощен своим инструментом, старается как можно лучше сыграть свою партию.
Я разрешал себе менторский тон, потому что годами был обременен больше всех, старше меня был один Милюков, но он был в редакции не свой человек, а почетный гость. Сам Милюков не давал повода для отчужденности: истинный демократ, он держался в редакции с товарищеской простотой, даже выделялся умением быть со всеми на равной ноге, и еще была у него редкая особенность среди русской интеллигенции, подчеркивавшей свое благожелательное отношение к угнетенному еврейству. А у Милюкова именно и не было вовсе ощущения национальных различий. К Милюкову все относились с большим уважением, почтительно прислушивались к его суждениям, но видели в нем политика, а не своего брата газетчика.
Не думаю, чтобы я пользовался любовью товарищей, и чистосердечно не считаю себя вправе на нее притязать. До 1908 года я тоже газетой интересовался больше через политику и мало входил в редакционную жизнь. Потом это изменилось – приходилось и посаженым отцом быть, и семейные недоразумения улаживать, и юридические, и житейские советы давать, и всячески помогать. Но если в «Речи» не было такой центростремительности, как в «Праве», если употребленные Изгоевым в его статье слова о «дружной семье» представляют юбилейное преувеличение, то доля вины падает на меня. Думается, во-первых, редактор должен воздерживаться от писательства в своей газете, он должен быть не концертмейстером, а дирижером: это дает право взыскательней относиться к чужой работе, не искушая сотрудника на замечание: «Врачу, исцелися сам!» А во-вторых, всяческие
