Бурцеву самому пришлось предать бывшего директора департамента полиции Лопухина, доверительно ему признавшегося, что Азеф состоял на службе агентом департамента. Но и после этого ЦК не осмелился поднять руку на Азефа, опасаясь «междоусобной войны внутри партии», и дал возможность страшному предателю, ведшему, пока длился суд, разгульную жизнь со своей любовницей, скрыться. Только теперь эсеры спохватились и возложили на А. Аргунова поручение разыскать и убить Азефа, и уже здесь в Берлине Аргунов, видом и манерами похожий на мирного обывателя, с презабавным добродушием рассказывал, как он выслеживал Азефа…[67]
И вот Азеф разоблачен. Мне лично с ним не приходилось встречаться, но не раз и я сталкивался с отражениями его предательства. В октябре 1904 года князь Петр Долгоруков приехал в Петербург из Парижа, где в качестве представителя Союза освобождения принимал участие в съезде революционных партий для выработки согласованной программы действий. Долгоруков рассказал, что, как ему доподлинно стало известно, департамент полиции имеет подробнейшие сведения обо всем, что на съезде в Париже происходило. Долгоруков был товарищем по полку тогдашнего министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, и, вероятно, поэтому к нему просочились тайны департамента. Он рассчитывал, что непременно будет в ближайшие дни арестован, и советовался, какой тактики держаться на допросе. Ареста, однако, не последовало, и тогда это объяснялось быстрым развитием бурных событий, в действительности же диктовалось опасениями департамента усилить и без того возникшие подозрения против Азефа, который от партии эсеров тоже был участником парижского съезда.
Департамент берег агентов как зеницу ока, и такая тактика часто ограждала революционеров от ответственности даже за самые серьезные уголовные деяния. Тайны департамента столь же ревниво охранялись чиновниками, уже вышедшими в отставку, даже и такими, которые поспешили перейти в другой лагерь: во времена Первой Думы ко мне часто захаживал тогда уже уволенный в отставку Лопухин, зондируя почву, примут ли его в адвокатуру и может ли он вступить в партию конституционных демократов. Однажды, когда он жаловался, что его лукавый попутал бросить блестящую судебную карьеру и занять, по настоянию Плеве, пост директора департамента полиции, вдруг вспомнился рассказанный выше эпизод, и я спросил, насколько основательны были опасения князя Долгорукова. Лопухин подтвердил, что уже через две недели после съезда в Париже департамент имел самый подробный отчет. На вопрос, как же могло случиться это, если участники друг другу больше доверяли, чем самим себе, собеседник увильнул от ответа, сославшись на болтливость «хваленых конспираторов». Вместо того чтобы воспользоваться случаем и хотя бы в общих выражениях, даже не называя Азефа, насторожить мою бдительность, он постарался замести все следы, а через три года сам тяжко пострадал[68].
При Третьей Думе мне пришлось прямо услышать имя Азефа. Отбывавшему в петербургских «Крестах» наказание по судебному приговору бывшему депутату этой Думы А. Колюбакину удалось передать из тюрьмы Милюкову, что Азеф оговорил его и меня в том, что мы собирали для эсеров, подготавливавших тогда покушение на жизнь П. Н. Дурново, сведения о его времяпрепровождении. Милюков, чрезмерно дороживший званием депутата, встревожен был тем, что его может постичь участь Колюбакина, но оговору Азефа хода дано не было.
Итак, Азеф разоблачен, сенсация такая, что в течение долгих недель в Петербурге ни о чем другом не шумят, ни о чем другом не волнуются. Профессор М. М. Ковалевский пригласил к себе на совещание (помнится, сдобренное блинами) ряд представителей петербургской интеллигенции. Было очень бурливо, речи сыпались, как из рога изобилия. Те, кто знал Азефа, задним числом настаивали, что его поведение не могло не вызвать серьезных подозрений. Другие переносили центр тяжести на предстоящее обсуждение думского запроса, которое должно было нанести серьезный удар правительству.
Среди немногих молчавших внимание привлекал В. Я. Богучарский, которого я искренне любил и очень высоко ценил, – это был один из лучших представителей русской интеллигенции. Однако он не был фанатиком вроде Бурцева, напротив, был человеком весьма трезвым и рассудительным, но все было направлено к одной-единственной цели. Богучарский написал обстоятельную историю революционного движения, издавал весьма ценный исторический журнал «Былое», и вся его литературная деятельность тоже била в одну точку. Теперь, при обсуждении значения предательства Азефа, он молчал, на нервном лице отразилось такое тяжелое страдание, что мучительно было на него смотреть. Его угнетала не столько раскрывшаяся вдруг бездна человеческой низости, сколько то, что Азеф облил грязью революционное движение, которое должно оставаться чистым, незапятнанным, и он молчал, ибо смыть грязь никакими словами уже нельзя. Мне тоже не хотелось выступать, потому что внутренне я сильно волновался и еще опасался, чтобы в моих словах снова не стали искать задних мыслей. Но, увидев перед собой страдальческое лицо Богучарского, я решил, что в такой момент нужно сказать все, что думаешь.
Мне казалось, что после разоблачения личность Азефа представляет гораздо меньше интереса, чем принципиальное значение его предательства. Азеф окончательно открылся как страшный злодей, но вместе с тем и как мелкая, гнусная душонка. Можно себе, однако, представить, что, вызванный на суд, такой предатель, вместо жульнических уверток, подтвердил бы двойную игру и объяснил бы ее радением уменьшить количество жертв, которых безжалостно требовала от партии террористическая деятельность. Он мог бы мотивировать свое поведение примерно так: «Если бы я заявил Боевой организации, что для убийства великого князя Сергея придется рискнуть смертью нескольких десятков членов партии, разве кто поколебался бы дать на это согласие. А с помощью двойной игры покушения удавались гораздо вернее и ценой много более экономной. Сообщать о моей
