Что же, однако, произошло? Государственный совет обсуждал принятый Думой законопроект о введении земства в западных губерниях. Чтобы лишить поляков, составлявших в некоторых местностях численное большинство, преобладания в земских учреждениях, русское население привилегированно выделено было законопроектом в особые курии. Послушная Столыпину Дума согласилась на эту дань националистическому озлоблению, но неожиданно для Столыпина именно правая группа, во главе с П. Н. Дурново, может быть, не столько из государственных соображений, сколько для сведения счетов с властным премьером, выступила против означенного пункта законопроекта и отвергла его, после чего Столыпин демонстративно покинул зал заседания. Внезапно, среди, казалось бы, прочного мира, вспыхнул острый конфликт, который угодливые думские депутаты решили ликвидировать вторичным внесением отвергнутого Верхней палатой законопроекта в Думу. Но Столыпин закусил удила и установил прецедент, которого самодержавный режим до того не знал: под угрозой отставки он предъявил государю ультиматум – распустить на три дня законодательные учреждения, чтобы иметь возможность провести отвергнутый законопроект царским указом, и наказать Дурново и В. Трепова, которых он считал зачинщиками, временным лишением права заседать в Государственном совете. Это было столь несовместимо со всем укладом и традициями самодержавного режима, что сомневаться в отставке Столыпина было невозможно. Сгоряча увольнение и было решено. «Новое время» пышно выражало свои соболезнования… Однако в последнюю минуту мотив личной безопасности, представлявшейся в руках Столыпина вполне гарантированной, заставил полностью удовлетворить бесцеремонный ультиматум: по уверению дочери Столыпина, царь принес ему безоговорочную повинную, государственные интересы, законность открыто принесены были в жертву честолюбию человека, которого, как выразилась вдовствующая императрица, «никто не знал здесь» (то есть в придворных кругах) и который удачно экспроприировал честь победы П. Н. Дурново над революцией.
Престиж режима был окончательно раздавлен. Произошел резкий перелом настроения. Несколько членов Государственного совета демонстративно подали в отставку, такой же жест сделал председатель Государственной думы. По запросу о не-закономерности действий правительства за формулу: «акт роспуска и проведение законопроекта в порядке указа – незакономерны, а объяснения Столыпина неудовлетворительны» – вместе с фракцией кадетов голосовало большинство Думы. Один из видных октябристов Шидловский заявил, что «никакого успокоения в стране нет, что, разделавшись с крамолой, правительство сеет новую смуту, и первым революционером является администрация». Через несколько месяцев еще более определенно высказалась Дума по запросу о незакономерных действиях министерства внутренних дел. Эта деятельность признана была «возбуждающей в населении справедливое чувство возмущения, убивающей в народе чувство уважения к закону и власти, препятствующей культурному развитию населения и ослабляющей мощь России».
Если убийство Плеве вызвало чувство удовлетворения в оппозиционных кругах, то драматический конец столыпинского управления вызвал громкий вздох облегчения в сферах. Теперь эсеры сочли нужным отгородиться от убийцы Столыпина Багрова и печатно заявили, что партия никакого отношения к нему не имеет. И наоборот, злейший враг царского режима не осмелился бы вложить в уста государыни поистине чудовищные слова, которые она произнесла в интимном разговоре с Коковцовым: «Если Столыпина уже нет, это значит, что он свою роль окончил и должен был стушеваться. Я уверена, что Столыпин умер (!), чтобы уступить вам место, и что это для блага России».
Таким образом, политический цинизм Столыпина значительно укрепил авторитет оппозиции, роль нашей фракции в Думе со дня на день становилась все более влиятельной и завершилась образованием во время войны Прогрессивного блока под руководством Милюкова. Он превратился в бесспорного лидера Думы, вернее, народного представительства, потому что в блок входили и группы Государственного совета. На администрацию же эта звонкая бравада подействовала как призывной клич: валяй в мою голову! И Россия как бы расчленилась на ряд самостоятельных сатрапий, в коих буквально бесчинствовали щедринские «помпадуры», громкую славу приобрели тамбовский Муратов, одесский Толмачев, ялтинский Думбадзе, нижегородский Хвостов – впоследствии министр внутренних дел.
Однажды пришел ко мне Браудо со странным поручением: «Вчера был у меня приехавший из Нижнего Новгорода раввин и много рассказывал об ужасных притеснениях евреев губернатором. А на днях Хвостов вызвал раввина и заявил, что если „Речь“ не перестанет о нем писать, то за каждую корреспонденцию из города выслана будет еврейская семья. Раввин уверял, что никого в редакции не знает и бессилен повлиять на нее, но Хвостов был непреклонен – если поищете, найдете нужную связь. „Так и знайте – если мне будут досаждать, я и вам буду платить неприятностями“».
«Как же нам быть?» – спросил я. Он не сразу ответил и наконец, выдавливая из себя слова, сказал: «Какой негодяй!» Но и это было произнесено без малейшего повышения голоса, просто как констатирование факта, словно речь шла о змее, собирающейся ужалить. Не нужно было спрашивать, чем кончилась беседа Браудо с раввином. Сам же он даже и не поставил вопроса о возможности изменения отношения газеты к необузданному губернатору.
Не для красного словца воспользовался я выражением «сатрапии». Не только фактически, но и официально закон утратил свою силу, и отдельные части империи подчинялись своим особым обязательным постановлениям. Они основывались на так называемом «исключительном положении», изданном после убийства Александра II в 1881 году на три года, но и после введения конституционного строя вся Россия оставалась на положении усиленной и чрезвычайной охраны или на военном положении, которые давали генерал-губернаторам и губернаторам широкие дискреционные полномочия.
В «Праве» напечатан был ряд обстоятельных исследований, выяснивших, что исключительное положение ничего, кроме разложения государственного аппарата, не принесло. Журнал умалчивал лишь об одном последствии, которым неизбежно чреваты дискреционные полномочия администрации, – об использовании их в целях грубого своекорыстия: незаконные поборы с населения, взяточничество и просто открытое воровство приняли гомерические размеры. Разоблачение этого государственного разврата стало одной из важнейших задач «Речи» и обходилось нам недешево, потому что Столыпин – все на основании дискреционных полномочий – бил издательство по карману высокими штрафами. Но я смею утверждать, что возобновление в это время сенаторских ревизий вынуждено было главным образом нашими разоблачениями и не было ревизии, которая не подтвердила бы обществу их правильности.
Меня, однако, больше волновала забота о моральном оздоровлении общества, борьба с грубой порнографией, исканием сильных ощущений, с
