Идеологический кризис сильнее всего захватил молодежь, никакой разумной заботливой помощи она не получала, а у самой было гораздо больше отваги, чем сил. Лозунгом она выставила «пощечину общественному вкусу» – так и называлась одна из новых литературно-художественных организаций, но сама беспомощно металась в поисках нового. Сколько одних «измов» было придумано: модернизм, акмеизм, эгофутуризм, кубофутуризм, имажинизм и т. д. Привычной одежде противопоставлена была «желтая кофта», и даже членораздельной речи объявлена была война – все хорошие слова, которые так щедро расточались и так воспламеняли сердце заманчивыми обещаниями, жестоко обманули и лишились всякого уважения. Долой же эти слова, будем говорить «заумным языком». Эти крикливые потуги тогда представлялись только дурацким кривлянием, эпатированием, тем более что из-под маски борьбы с мещанской моралью нагло проступала порнография. Заполонив литературу, она ринулась на сцену и, начиная с Петербурга и Москвы, во всех театрах вытеснила всякий другой репертуар. Изо дня в день ставилась при полных сборах гнусная пьеса Арцыбашева «Ревность», пьеса, как писал Ярцев, переполненная драками, насилиями, бесстыдными сценами и пустыми словами.
Борьба с общественным разложением была нелегкая, но трудно сказать, на чьей стороне оказалась бы победа, если бы не было tertius gaudens[72] в лице власти, которая держала нейтралитет по отношению к искательству и удовлетворению острых ощущений, а нам ставила на каждом шагу препятствия. На многолюдном съезде женского равноправия я прочел доклад о юридическом положении женщины по русскому законодательству, не имевший никакого отношения к «текущему моменту», а когда ко мне обратились сделать второй доклад, администрация запретила выступление только потому, что первый доклад имел успех. Постановка на могиле Муромцева бюста была разрешена под условием удаления надписи «Председатель Государственной думы».
Министром внутренних дел совершенно неожиданно назначен был Н. А. Маклаков, и столица наполнилась слухами, что министр забавляет царскую семью удачным звукоподражанием разным животным. Но кто же, кроме самих посвященных, мог разболтать о том, что делалось в интимном кругу дворца?
Военный министр Сухомлинов окружал себя самыми подозрительными элементами и стал притчей во языцех, добившись от Синода, с грубейшим нарушением закона, развода супругов Бутович, чтобы на разведенной жениться. Бутович оказался весьма ершистым, обратился ко мне с просьбой огласить фальсифицированные документы, что «Речь» и сделала, и Сухомлинов, сдобно разжиревший, с маслянистыми глазами, сам появился в приемной редакции в генерал-адъютантском мундире, чтобы смиренно просить воздержаться от дальнейших разоблачений.
В самом начале 1914 года уволен был и строго корректный Коковцов, и на посту премьера остававшийся даже не министром финансов, а ревнивым хранителем государственной казны, и на его место, в который уже раз, «вынут из нафталина», как он сам выражался, удрученный годами Горемыкин, который и в молодости не способен был ничем волноваться. Совсем серьезно можно утверждать, что с конституционными законами он даже не был знаком и сам определял фактическую роль премьера словами: «Я человек подневольный: приказано государем – нужно исполнить, внес министр представление – нужно дать ему канцелярский ход. Нужно считаться с реальным положением и восставать против него нельзя». А реальное положение было таково, что руководство политикой находилось не совсем в руках правительства. В силу вошел «святой черт», Гришка Распутин.
Впервые я услышал эту фамилию лет за пять до войны от начальника Главного управления по делам печати Бельгарда: он пригласил меня не в управление, а домой и необычайно взволнованно, задыхаясь и путаясь в словах, глухими намеками говорил об угрозе династии, о загадочном влиянии «старца», и умолял во имя интересов родины воздержаться от разглашения в печати. Я плохо понимал, в чем дело, расспрашивать нельзя было, чтобы не выдать своего неведения, и обещать ему помалкивать было вовсе не трудно. Но, выйдя от него, я не мог успокоиться, прежде чем не собрал самых подробных сведений об этом уродливом придатке последних лет царского режима, прославленном засим мемуарами, романами, театральными представлениями и фильмами на весь мир. Было ли его появление и роль случайностью? Ощущение бессилия, естественно, пробуждает желание искать помощи у сил сверхъестественных, верить в чудеса. Вспомнилось еще меткое замечание министра внутренних дел Хвостова, объяснившего мне интерес к Распутину тем, что «они там во дворцах привыкли слышать только рабское – „слушаюсь“ – и, когда на таком фоне хитрый мужичок заговорит простым языком, это действует очень сильно».
Непосредственно перед войной звезда Распутина быстро поднималась к зениту, увольнение и назначение министров в значительной мере уже от него зависело, и в связи с этим его безграмотные каракули, нацарапанные на бумажных обрывках, властно раскрывали все сановные двери. В решающем государственном влиянии Распутина и заключается существенное отличие его от всех прежних незатейливых чудотворцев, и ответственность за это падает не на патологически безвольного монарха и не на больную царицу, а на общество, на так называемые сливки общества.
Вспоминается званый обед у профессора М. И. Туган-Барановского: я сидел между хозяйкой и сестрой хозяина, женой статс-секретаря Государственного совета, разговор по обыкновению шел о Распутине. Совершенно так же, как на отмеченных выше блинах у М. М. Ковалевского, когда сенсацией был Азеф, так теперь соревновались в осведомленности о дворцовых тайнах, копались в пикантных подробностях, каждый старался чем-нибудь позабористей поразить внимание слушателей. Тут меня вдруг и прорвало, я наговорил резкостей, предложив обратить внимание на нашу собственную роль в этом печальном явлении. Легко понять и простить тяготение государыни, верящей в благотворные гипнотические свойства Распутина для здоровья наследника, но ужасно, что все наперебой стремятся использовать эту слабость и заискивают у грязного развратника, прибегают к нему за протекцией, соблазняют подарками и взятками и подставляют спины, чтобы помочь ему взобраться на вершину государственной лестницы. На кого же нам жаловаться и вправе ли мы критиковать? Не будь такой неразборчивости, без нашего содействия и усердия Распутину вряд ли взбрело бы в голову играть политическую роль, да и в дебошах он был бы скромнее и осторожнее, известность его не вынеслась бы за ограду дворцов, а мы сами сделали из него Герострата.
Могущество Распутина представлялось столь безграничным, что даже Витте воспылал надеждой с его помощью вернуться к власти. Сам он, месяца за три до смерти, уверял, что лишь один раз видел Распутина, приехавшего к нему
