Этот непривлекательный эпизод характеризует, однако, не адвокатуру как таковую, а вообще тогдашнее русское общество и так и должен быть принят. Такие данные не располагали к радужным прогнозам, и работа моя закончилась страстным спором с представителями редакционной комиссии. Спасибо Н. Тесленко, человеку большого здравого смысла, который упорнее всех на меня наседал и удержал от злободневных политических выводов, побудил сгладить излишнее обострение. Адвокатура действительно проявила в полном смысле слова героическую сопротивляемость щегловитовскому насилию над правосудием. Грустно теперь вспоминать о наших спорах, не предвиделось тогда, что в подполье зреет новая власть, которая завершит работу Щегловитова, что мы не историю пишем, а памятник воздвигаем русской адвокатуре. Теперь хотелось бы на памятнике отметить, что в доблестное сказание о русской интеллигенции адвокатура вписала страницу очень яркую.
Почетное поручение написать историю адвокатуры превратилось в подлинное благодеяние: увлечение работой создавало иллюзию укромного уголка, в котором можно было спрятаться от удручающей действительности. Трудно найти слова, чтобы отразить мучительное душевное состояние, овладевавшее мной в редакции. Время как будто остановилось, и среди мертвенного застоя явственно ощущалось приближение рока, вспоминалась сцена из пушкинского «Дон Жуана», когда все громче и громче слышатся зловещие шаги каменного Командора, от которого бежать уже некуда. Нельзя было найти темы для передовой статьи, все было сказано, все вариации использованы, а время стоит, и сегодня можно лишь повторить то, что вчера уже было напечатано.
На многих фабриках и заводах рабочие бастовали, но без пафоса борьбы, а больше автоматически, в силу привычки. В «Речи» я сослался на заявление самих социал-демократов, усматривавших серьезную опасность в том, что «рабочие бастуют по любому поводу». При таких условиях июльский визит Пуанкаре[74] должен был еще обострить чувство безнадежности, и «Речь» снова настойчиво предостерегала против опасности националистического шовинизма.
После посылки австрийского ультиматума Сербии Милюков, находившийся в отпуске в Финляндии, вернулся, и во время ночных редакционных бдений надо было подолгу убеждать его смягчать резкость статей, требовавших максимальных уступок от Сербии ради избежания мировой войны: припоминаю двусмысленную обидную фразу: «Нельзя допустить европейского пожара из-за сербских свиней». Фраза напрашивалась не на буквальное отнесение ее к главному предмету сербского экспорта, а на аллегорическое понимание. С величайшим трудом пришлось отторговывать каждое слово, впервые за совместную долголетнюю деятельность я натолкнулся на такое раздражительное упрямство.
Неоднократно в течение дня и поздней ночью, видимо, по окончании заседаний Совета министров, Барк и Кривошеин телефонировали, выставляя себя решительными противниками военного столкновения. Колебания правительства побуждали еще выше поднимать тон, чтобы склонить весы в пользу мирного, хоть и дорогой ценой, разрешения опасного конфликта, и «Речь» в этом отношении шла впереди всех других оппозиционных органов, можно сказать, вела их за собой.
В роковую субботу, начав день по обыкновению с просмотра газет и развернув «Новое время», я всплеснул руками, такой гнусности и ожидать было нельзя. Суворин напечатал статью, уличавшую Милюкова в том, что в последнее его пребывание в Вене он посетил редакцию Reichspost, официоз убитого кронпринца, и в беседе высказал суждения, прямо враждебные интересам «братьев-славян». Этим суворинская газета и объясняла отрицательное отношение «Речи» к вооруженному вмешательству России в защиту Сербии. Я тотчас позвонил Милюкову и услышал, что он уже знает о статье и пришлет опровержение. В редакции я нашел на своей конторке несколько узеньких листочков, густо исписанных мелким, отчетливым почерком.
Только я отослал рукопись в типографию для срочного набора, чтобы корректурный оттиск послать в «Новое время» для напечатания, как позвонил начальник Главного управления по делам печати граф Татищев и сказал, что в столице вводится военное положение и военная цензура, которая, однако, не имеет целью ограничивать свободу суждений. Правительство считает нужным забыть все разногласия и уверено, что вся пресса без различия направлений окажет содействие в борьбе с противником. Я ответил, что он не ошибается, что мы истощили все усилия, чтобы предотвратить безумную войну, но если она уже разразилась, то видим теперь главную задачу в сплочении общественного мнения для борьбы до победного конца.
Я еще ни с кем не совещался, но был уверен, что выражаю не свое личное мнение, а общее мнение интеллигенции, настолько оно казалось ясным, единственно возможным, хотя и обозначало невиданно крутой перелом: ведь это впервые, притом в момент острейшего разлада оппозиция становилась в единый фронт с правительством, объединялась в одном всепоглощающем стремлении. А к этому еще присоединялась внезапная бурная ликвидация удушающего застоя – наконец-то нашелся выход, пусть не выход, а страшный прыжок в неизвестность, но совсем невыносимо было и в тупике.
Приехав ночью вторично в редакцию, я застал большое, но молчаливое сборище. Бросалась в глаза спокойная самоуверенность Набокова, рядом с ним нервный Богучарский, жестоко воевавший со своей несчастной бороденкой, дальше высокий аристократ Философов, друг террориста Савинкова, на другой день в толпе перед Зимним дворцом бросившийся на колени при появлении государя на балконе[75], рядом с ним совсем поникший Браудо, удрученный тревогой за завтрашний день еврейского народа. Несколько дам сидело вокруг стола. Настороженное молчание громко говорило, что обычные разногласия, вызывавшие беспорядочные споры, были сметены вихрем войны.
Все с нетерпением ждали корректурного оттиска ответа Милюкова на статью «Нового времени», считая выходку официоза мрачным предзнаменованием. Так оно и вышло: около двух часов, когда я уже подумывал об отъезде домой, меня вызвал к телефону Татищев. Под впечатлением дневной беседы я готовился услышать какое-нибудь благожелательное пояснение о пределах цензуры, но смущенный тон сановника ничего хорошего не обещал. «Я вынужден сообщить вам печальную новость – „Речь“ закрыта».
«Что же это значит?» – спросил я, не успев еще вернуться к печальной действительности. «Я и сам не понимаю. Распоряжение исходит от великого князя. Сейчас к вам приедет чиновник, чтобы исполнить распоряжение, но я хотел предупредить, чтобы вы после нашего дневного разговора не сочли меня лицемером».
«Да вы шутите!» – воскликнул Милюков, когда, вернувшись в общую комнату, я повторил полученное сообщение. Несомненно, что и лицо, и голос мой не могли оставить места для предположения о шутке, и восклицание было инстинктивной попыткой самозащиты
