Вместо требуемого нелепым законом осуществления цензуры при штабе главнокомандующего, она приютилась в Петербурге[78], при «Комитете по делам печати», строгий неисполнимый закон заменен был произволом. Военные цензоры действительно ничем, кроме статей о военных действиях, не интересовались, но все наши старые знакомые гонители свободного слова превратились тоже в цензоров и настойчиво раздвигали пределы ведения цензуры.
Дня не проходило, чтобы ту или иную газету не постигла кара – штрафы достигали размеров в 10 000 рублей, но худшим наказанием была налагаемая обязанность представлять на просмотр и калечение весь материал газеты: это задерживало своевременный выход и обесценивало ее до последней степени. Чтобы оправдаться перед читателями, мы прибегали к уловке – вычеркнутые пассажи сохранялись в виде пробелов, но правительство поняло значение демонстрации, и началась борьба из-за «пустых мест», которые то запрещались, то вновь – и это было уже крупным завоеванием – разрешались. Тяжесть положения осложнялась еще и тем, что Москва не считалась состоящей в районе военных действий, как Петербург, вследствие чего газеты пользовались там большей свободой и стали завоевывать петербургский рынок. Это было тем более чувствительно, что по своему центральному территориальному положению Москва всегда имела более широкий район сбыта, а теперь, по мере продвижения противника на русскую территорию, наш район все суживался.
Невыносимый гнет заставил наконец подумать о сплочении и организации: инициатором явился представитель оштрафованной на 10 000 рублей газеты «День» П. Е. Щеголев, известный пушкинист. За обедом у «Медведя» состоялось первое собрание редакторов петербургских ежедневных газет, о котором так живо напоминает подаренный мне уже здесь фотографический снимок. Большинство было мне до того незнакомо, и чем внимательнее я вглядывался в руководителей общественного мнения, тем жирнее расплывался перед глазами вопросительный знак, тем сложнее казалась загадочная картинка.
Вот два брата Суворины, унаследовавшие от талантливого отца созданное его руками крупнейшее газетное и книжное предприятие, – не следует удивляться, если они оказались не на своем месте. Старшего отцовское завещание предусмотрительно назначило пожизненным редактором, и это была бы весьма приятная синекура, если бы вместе с хомутом редакторских функций, в который никому и в голову не приходило впрягать его, можно было еще освободиться от представительствования, требовавшего напористости, инициативы, разговоров, а его стихией было мрачное молчание. Но неусыпная природа с лихвой возместила это молчание болезненной говорливостью младшего брата, подстегиваемой азартным употреблением алкоголя. Азарт лежал на всем его поведении, и запальчивость, с какой его вечерняя газета травила немцев – крупные промышленные предприятия, – трудно было объяснить одной патриотической ревностью. Случайное исключение мог представлять и князь Э. Э. Ухтомский – он сопровождал Николая II, в бытность его наследником, в путешествии на Дальний Восток, которое потом в высокопарных выражениях описал в роскошно изданном томе[79], после чего и получил в аренду казенный орган «Санкт-Петербургские ведомости». В противоположность такому же московскому органу «Московские ведомости», «Петербургские ведомости» ни малейшим влиянием не пользовались, мало читались, но представляли собой выгодное коммерческое предприятие, так как там печатались хорошо оплачиваемые казенные объявления. Внешность маленького пухленького замухрыжки ничем не выдавала аристократического происхождения, он, казалось, и княжеское достоинство держал в аренде.
В общем, наследование, родство и связи не могли играть заметной роли в журнальной среде, тут, напротив, было много самородков, своим горбом добивавшихся выдающихся успехов на газетном поприще. Я уже упоминал о Проппере и Сытине, таким же был и редактор «Петербургской газеты» С. Н. Худеков, которым я всегда любовался, как музейным сокровищем. Высокий, не по летам (ему было уже под восемьдесят) стройный и бодрый, с пышными усами на вытянутом, с резкими чертами лице… Его роскошный особняк содержал богатое собрание картин, замечательные коллекции старинного серебра, но больше всего он гордился единственной, по его словам, коллекцией фарфоровых статуэток, изображавших балерин. Радушный хозяин, он усердно потчевал и всегда приготовлял сюрприз в виде «бутылочки» какого-нибудь необыкновенного вина. Мне он неизменно объяснялся в любви, уверял, что читает не свою газету, а «Речь», которая ведется прекрасно, за исключением, однако, «пристрастного городского отдела». Он был гласным Городской думы, принадлежал к партии так называемых стародумцев, склонных по старинке смешивать городское хозяйство со своей вотчиной. «Речь» вела войну с ними, и, вероятно, неумеренные похвалы должны были склонить меня к тому, чтобы «пристрастие» упразднить или хотя бы смягчить. «Петербургская газета» живописала общественный и домашний быт. Эти описания почтительно читались обывателями, вплоть до швейцаров и старших дворников, но за ними ревниво следили и сановники, вплоть до министров и их жен – упомянуто ли их присутствие на балу или параде, точно ли описано платье супруги и дана ли ему достойная оценка.
Необычайной словоохотливостью отличался редактор «Колокола» В. М. Скворцов, сын священника, официальный судебный эксперт по делам гонимого Победоносцевым религиозного сектантства. Вино действовало на него очень сильно, и тогда языку не было никакого удержа. Общий смысл болтовни был тот, что «вы и не догадываетесь, какие там сидят люди». С пьяными слезами он жаловался, что «за малые деньги, ничтожные субсидии» правительство предъявляет ему строгие требования и каждого нового министра он обязан прославлять как спасителя России.
Грандиозное предприятие создали из ничего три репортера Коган, Городецкий и Катловкер. Городецкий рассказывал, что однажды он явился к знакомому банкиру и попросил взаймы денег для основного капитала. «Сколько же вам нужно?» – «Мы рассчитали, что меньше чем восьмью тысячами не обойдемся». – «Ну, уж и восемь. А если я вам четыре дам?» – «Я низко поклонюсь вам, – был ответ, – потому что я ведь заранее знал, что, какую бы цифру ни назвать, вы сократите наполовину».
Эти четыре тысячи и создали возможность выстроить громадный дом, в котором помещалась отлично оборудованная типография, и организовать небывалую еще в России газету «Копейка», сразу приобретшую очень высокий тираж. Представителем ее
