В сущности, в самое ответственное время, когда решались исторические судьбы родины, ею управляли два человека: на фронте одуревший от неограниченной власти Н. Н. Янушкевич, презрительно игнорировавший все интересы и потребности тыла и свысока третировавший и Совет министров, а внутри государства – Распутин, распоряжавшийся смещением и назначением министров и силившийся оказать влияние и на ход военных операций. Между этими двумя роковыми фигурами возникло единоборство, и победил Распутин: великий князь, которому он был обязан своим проникновением в царский дворец, должен был уступить верховное главнокомандование царю, а с ним ушел и Янушкевич. Уже при объявлении войны царь имел в виду стать во главе командования, но тогда все министры единодушно отговорили, и теперь возродившееся намерение царя осуществить первоначальный план представлялось новым тяжелым бедствием, нависающим над родиной[80]. Было нечто прямо бесовское в резко изменившемся общественном настроении. Вчера видели величайшее зло в Янушкевиче, застилавшем собой фигуру великого князя, сегодня все колебались между надеждой и опасениями, удастся ли отвратить государя от его намерения, грозившего сосредоточением всей власти в руках Распутина, и сохранить Ставку в прежнем виде, хотя бы и с ненавистным Янушкевичем.
Назначением Щербатова, Самарина, Поливанова, знаменовавшим уступку общественному требованию, и открылась министерская чехарда. Перечитывая теперь свой обзор внутренней жизни в «Речи», я и сам не могу справиться с мельканием фамилий сменяемых и назначаемых министров. Я отмечал, что «срок пребывания на посту исчисляется уже даже не месяцами, а неделями», приводил случаи, когда назначенный сановник даже не успевал вступить в должность и когда, наоборот, уволенный снова возвращался на свой пост. За попытку отговорить царя от верховного главнокомандования Щербатов и все назначенные одновременно с ним министры были удалены со своих постов. Преемником ему выбран был нижегородский губернатор А. Н. Хвостов, теперь член Государственной думы, звучно игравший на антинемецкой струне. Надо было опасаться, что дни «Речи» сочтены, но он начал с приглашения членов нашего общества для беседы: «Что толку было бы подписать несколько десятков докладов, которыми меня засыпали, а общественное мнение не знало бы моей программы? Я бросил все и прежде всего решил вступить в личное общение с вами, играющими в это сугубо ответственное время такую важную роль». Уродливо тучный, с юношески свежим бледным лицом и темно-серыми умными, проницательными глазами, он поражал своей подвижностью и очень ловко парировал прямые вопросы о намерениях: «Как я отношусь к Думе? Что за вопрос – ведь я сам член Думы и звания этого с себя не сложил. Я первый русский министр, носящий это звание. Будет ли созвана Дума? Вопрос о созыве законодательных учреждений решен до моего назначения».
Обычно при таких собеседованиях министр бывал окружен блестящей свитой своих подчиненных, и теперь тоже Катенин и другие почтительно ждали у входа, но, небрежно кивнув, Хвостов на ходу громко сказал: «Мне никто из вас не нужен», а беседу с нами закончил словами: «Я знаю, вы недовольны Катениным, уберу его и назначу лицо, достойное стоять во главе цензурного ведомства. Зато от вас жду содействия главной задаче – урегулированию продовольственного вопроса и снабжения армии». Я воспользовался демонстрацией благоволения и обратил внимание на жестокую несправедливость по отношению к В. Л. Бурцеву, который в патриотическом одушевлении вернулся из эмиграции на родину, а его отправили в ссылку. Ни минуты не задумавшись, Хвостов обещал освободить Бурцева и – правда, после нескольких напоминаний – обещание сдержал. Такая тактика, в связи с решительным тоном и подвижностью, заставлявшими предполагать необычайную энергию, производила в тогдашней расслабленной обстановке сильное впечатление даже и на людей незаурядных и вдумчивых. Я был очень удивлен, когда барон Нольде, иногда присутствовавший по службе своей в заседаниях Совета министров, с увлечением рассказывал, что именно такой человек, с твердой волей и энергичной решимостью, теперь и нужен и что Совет министров, безнадежно завядший под мертвящим влиянием Горемыкина, вдруг ожил, и потому можно ждать серьезного улучшения положения.
И партнера Хвостов подобрал себе совсем под стать. Не партнера, а сообщника! Товарищем министра назначен был С. П. Белецкий, уволенный с поста директора департамента полиции. Его дебелая фигура с неприятным голосом, вкрадчивыми манерами и приторной любезностью цепляется в памяти за чудесный рассказ Бунина о пораженной моральным дальтонизмом «простой девке» Насте, превратившейся в Н. С. Жохову, городскую мещанку, и прожившей «хорошую жизнь» (так и назывался рассказ). Точно так же Белецкий, мещанин родом, горбом своим добывший чин тайного советника, шел где напролом, а где ползком к хорошей жизни, и его подробное, в несколько сот страниц показание, данное Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, одинаково драгоценное как психологический документ и как исторический материал, в сущности, представляет рассказ Бунина под чудовищным рефрактором[81]. Тогда мы не знали подробностей этого показания, но было известно, что оба они, и Хвостов и Белецкий, являются ставленниками Распутина.
К Белецкому мне неоднократно приходилось обращаться с ходатайствами об освобождении арестованных охранкой, и он всегда легко и охотно просьбы удовлетворял, хотя бы они касались лиц, сильно мозоливших глаза жандармам.
Самым упорным клиентом был племянник – очаровательный юноша, совсем еще мальчик, сын кавалерийского офицера, упомянутого в первой главе. Убежденнейший большевик, он в последний раз арестован был уже перед самой революцией, освободившей его из тюрьмы, бросился в революцию очертя голову; несмотря на молодость, назначен был политруком Шестой армии, отстоявшей столицу от Кронштадтского восстания, потом играл видную роль в оппозиции против Сталина и только тогда, при новых властителях – своих друзьях, познал, что значит настоящая тюрьма и ссылка. Когда в начале 1916 года он вновь попался в руки охранки и отец бросился ко мне за помощью, пришлось посетить Белецкого в его служебном кабинете, и, хоть я хорошо уже знал его, мне показалось, что вижу впервые, что застал его врасплох. «Опять насчет племянничка? Что толку? Ну отдам вам его, берите, а головы ему не сносить, ох не сносить! Ну, да бог с ним, да и не до него нам, нынче такие дела, такие дела!» – «Я вижу, что вы очень возбуждены чем-то». – «Будешь возбужден! А все же, голубчики, не уйдете, нет!» – «Вы все загадками сегодня говорите». – «Какие уж загадочки и
