А вскоре разыгрался грандиозный скандал на почве обычных неполадок между сообщниками, которые в таких случаях и себя перестают щадить, лишь бы утопить неверного товарища. Об этом невероятном скандале, раскрывшем всю глубину падения режима, довелось услышать рассказ из уст самого Хвостова.
Я уже упоминал, что наше общество из петербургского разрослось во всероссийское, вследствие чего потребовалось изменение устава. Утверждение изменений затягивалось, и мы с М. Сувориным отправились на прием к Хвостову. Знакомая приемная была полна военными и штатскими просителями, и я уже с беспокойством прикидывал, сколько же времени придется дожидаться очереди. Но только что вышел находившийся в кабинете проситель, были приглашены мы. Кабинет имел уже другой, нелепый вид – письменный стол отодвинут вглубь комнаты, где и днем было темновато, а у окон стоял круглый стол, на котором лежало толстое досье, и вокруг стола три неудобных стула с высокими спинками. К ходатайству нашему министр не проявил никакого интереса и сразу заявил, что сегодня же прикажет новому начальнику Главного управления признать все внесенные в устав изменения. Поблагодарив и откланиваясь, мы спросили, насколько верны циркулирующие в городе чудовищные слухи. Хвостов притворился непонимающим, но в действительности только и ждал этого вопроса, кстати, и лежавшая на столе папка оказалась делом о Распутине. Усевшись с нами вокруг стола, министр в течение двух часов без умолку говорил. О том, что он был назначен по указанию Распутина, что после этого неудачно пытался Распутина устранить, Хвостов, конечно, умолчал и всячески пытался себя выгородить, но зато не щадил не только своих вчерашних товарищей, но и царскую семью. Он прямо начал с центральной фигуры разыгравшегося скандала – Ржевского.
«Ржевского, – сказал он, – я узнал в Нижнем Новгороде, когда был там губернатором. Я пристроил его к издававшейся Барачем (видный деятель Союза русского народа) газете в качестве сборщика объявлений; но в первый же день он растратил три рубля и был прогнан. После этого я слышал, что он стал журналистом, весьма бойким, что ему удалось проникнуть в келью Илиодора[82], когда тот был заточен в монастыре, и напечатать беседу с монахом. Мало того, вы, конечно, помните знаменитую статью в „Биржевых ведомостях“ – „Мы готовы“, появившуюся перед войной и наделавшую столько шуму. Эта статья тоже была написана Ржевским под диктовку Сухомлинова. Когда я был назначен министром, мне сообщили, что Ржевский добивается свидания со мной. На приеме он рассказал, что может оказать правительству большую услугу, убедив Илиодора отказаться от выпуска сочиненной им книги, компрометирующей наш двор, и особенно наследника. Его предложение показалось весьма приемлемым, и вопрос шел о том, чтобы дать ему некоторую сумму вперед на необходимые расходы. Я решил написать министру финансов письмо о выдаче Ржевскому иностранной валюты на пять тысяч рублей. Вот этим письмом и хотят теперь воспользоваться как уликой против меня, но вы, конечно, понимаете, что, если бы министр внутренних дел решился на какое-нибудь преступное деяние, он не оставлял бы такого следа, как официальное письмо. Но так как я действовал в глубоком сознании своей правоты, мне не приходилось задумываться над выдачей Ржевскому валюты, хотя это законом и воспрещено. Ржевский поехал в Норвегию, по дороге наскандалил: какого-то жандарма обругал хамом. Когда по этому поводу был составлен протокол, Ржевский заявил, что является моим чиновником и имеет важную миссию. Ну, хорошо! Протокол был составлен. Как вы думаете, кому он должен был немедленно быть представлен, если действительно Ржевский поехал по моему поручению? Ответ ясен! А в действительности протокол был от меня скрыт, и узнал я о нем, когда Ржевский был уже арестован.
Между тем ко времени возвращения Ржевского в Петербург ко мне стали поступать заявления с фронта, что он обвиняется в разнообразных преступлениях – шантажах, растратах, мошенничествах и т. д. Возник вопрос об аресте, и вот тут его кто-то предупредил о предстоящем обыске. Чтобы спастись, Ржевский решил написать Распутину, что я подготавливал покушение на его жизнь через посредство Илиодора: так как я своих чувств по отношению к Распутину не скрывал, открыто говорил, что ему было бы лучше состоять при Царе Небесном, чем при царе земном, и так как после покушения, произведенного на него этой глупой бабой, Распутин стал чрезвычайно подозрителен, то он всему и поверил. Обыск у Ржевского был произведен, но так как он был предуведомлен, то все документы, уличающие его, были уничтожены и, напротив, те, которыми он надеялся меня скомпрометировать, были подобраны и лежали на видном месте – приходи, получай! В частности, найдено было запечатанное письмо на мое имя. Как вы думаете, что должны жандармы сделать, найдя запечатанное письмо на имя шефа жандармов? В зубах должны немедленно доставить шефу, как реликвию беречь, а они письмо вскрыли и подшили к делу. Тем временем Илиодор прислал телеграмму Распутину: „Имею убедительные доказательства покушения высоких лиц на твою жизнь. Пришли доверенное лицо“. Тут я узнаю, что против меня возбуждается какое-то расследование, прошу у царя об аудиенции – мне отказывают. Тогда (тон министра приобретает игривый характер) я размышляю, что я ведь не только министр, а еще и член Государственной думы, имею и придворное звание. Посему надлежит обо всем подробно сообщить как председателю Думы, так и министру двора. К министру успел съездить и рассказать, к председателю не пришлось, меня немедленно приняли в Царском. Но Гришка на меня очень зол. Прежде я не вмешивался в его поведение, потом убедился, что он принадлежит к международной организации шпионажа, его окружают лица, состоящие у нас на учете и неизменно являющиеся к нему, как только он из Царского вернется.
