Снобизм, бравада не останавливались даже и перед игрой с самой жизнью, потому что бомбы, пули и казни сорвали таинственный покров со смерти, она становилась в потрясенном сознании соперницей жизни, которая постепенно утрачивала свою устоявшуюся ценность. Само по себе спорадическое увеличение числа самоубийств – явление не столь уж редкое. В данном случае показательно было, что люди, главным образом молодежь, налагали на себя руки не тайком от других, не в припадке тоски, а в экстазе возбуждения, демонстративно, непременно на людях, в театре, чтобы привлечь внимание, заставить говорить о себе хотя бы после смерти, смысл которой ускользал от пораженного снобизмом сознания. Самоубийство становилось целью жизни. Вот, дескать, вы, мещане, руками и ногами цепляетесь за жизнь, а мне, аристократу духа, на то, что вам кажется высшей ценностью, наплевать!
Неожиданную, непредвиденную поддержку эти упадочные настроения получили в сборнике статей семи авторов, вышедшем под заглавием «Вехи». Среди них было несколько основателей Союза освобождения (Бердяев, Булгаков, Струве, Франк), был и ближайший верный сотрудник «Речи» Изгоев. Это был клич «Семи смиренных», как их иронически называли, к покаянию в интеллигентских грехах – позитивизме, материализме, безбожии, интернационализме, короче – это был первый открытый призыв к отречению от старого мира, от самих себя. Самым выдающимся по таланту и образованию среди авторов был М. И. Гершензон. В предисловии Гершензон признавался, что семь авторов, будучи людьми различных «вер и практических пожеланий», сошлись между собой для «общего дела». Совсем по-богатырски размахнулся Струве, как бы нарочно для того, чтобы дать пример главного греха интеллигенции – максимализма.
Успех «Вех» был ошеломительный, совершенно затмил удачу выпущенных мной на подъеме освободительного движения земских сборников. В течение четырех месяцев вышло пять изданий, не было ни одного периодического органа, который не отозвался бы на эту книгу. Интеллигенция горячо защищалась, но два сборника, вступившие в бой с «Вехами», – «В защиту интеллигенции» и «По вехам» – заметного впечатления не произвели.
Меня этот сборник сильно смутил, я впервые почувствовал, что нашему веку действительно приходит конец, что «Вехи» намечают лозунги будущего, постепенно они становятся господствующими и пользуются защитой науки: естествознание переходит к метафизическому мировоззрению. Но вместе с тем нельзя было противодействовать нападкам на «Вехи», ибо, как бы ни ценить содержание сборника, появился он не во благовремении. Что может быть неблагородней, чем бить поверженного, лежачего, тем более что на этом слишком усердно упражнялось правительство, и фактически «Вехи» оказали ему существенную поддержку. Знаменательно было, что Струве удостоился приветствия от ярого реакционера архиепископа Антония, которому он отвечал с сыновней почтительной благодарностью.
В такой безотрадной обстановке сосредоточение внимания на «Речи» явилось как нельзя более своевременным. Нетрудно было понять, что газета нуждается в коренных реформах. О том, чтобы отказаться и даже ослабить политическую борьбу, и мысли не могло возникнуть, напротив, ее нужно было еще заострить. Эта задача целиком лежала на Милюкове и мне, но мы понимали ее весьма различно. Я считал, что борьбу следовало вести легко, весело, непринужденно, точно ничего не случилось, все у нас благополучно. Милюков все воспринимал одинаково всерьез и писал глубокомысленные статьи, отпугивавшие читателя своими размерами.
Как-то фракции националистов в Думе захотелось образовать новую партийную комбинацию. Перетасовки и пересаживания составляли яркую особенность Третьей Думы и от известной басни отличались тем, что крыловские музыканты наивно верили в магическое влияние пересаживания, а депутаты, посаженные в Думу правительством, искали в перегруппировках способа более выгодного распределения всякого рода подачек. Каково же было удивление, когда Милюков написал статью, придававшую важное политическое значение такой сто первой мертворожденной затее. Пришлось звать на помощь Петрункевича и Набокова.
Может быть, в этом направлении я шел слишком далеко и злоупотреблял приемом иронии. Герцен утверждает, что «у людей истинно добродетельных иронии нет», и Александр Блок варьировал ту же мысль на страницах «Речи». Я с ними вполне согласен и горько каюсь, что применял иронию и в педагогических целях к детям своим, положительных результатов она не дала. Но в публицистической деятельности никак не мог заставить себя серьезно и деловито опровергать противника, если не сомневался, что он и сам сознает свою неправоту и словами лишь затемняет сущность. Это значило бы ломиться в открытую дверь и ставить себя в смешное положение. Мне, признаюсь, доставили удовольствие слова Милюкова, что Гессен «старался поразить противника его собственным оружием. Его словечки запоминались и составляли целый публицистический лексикон… Отравленные ядом публицистические стрелы его жалили больно». Но мне эти стрелы не доставались даром, я так кипел негодованием, так волновался, что часто приходилось прерывать работу и принимать лекарство. И дорожил я не бесчисленными публицистическими статьями, появлявшимися без подписи, за полной подписью, за буквами И. Г., под псевдонимом Скептик и т. д., а немногими фельетонами, написанными не на злободневную тему, и бывал счастлив, если удавалось слышать их благожелательную оценку.
В общем, политический отдел оставался в прежнем виде, я старался лишь как можно больше сжать его, и, главным образом, подверглись сокращению думские отчеты: исключение делалось для речей Милюкова, Маклакова, Шингарева, Аджемова и некоторых других депутатов нашей фракции. Благодаря этому можно было расширить другие отделы, завести ежедневный фельетон, бывший до того редкостью, и откликаться на все вопросы материальной и духовной жизни страны.
* * *Из старых сотрудников «Права» перекочевали в «Речь» весьма немногие: Милюков, Набоков, Каминка, Ганфман, Соколов, Левин, широко образованный блестящий публицист, считавший, что ему равного нет. Среди новых лиц, с которыми пришлось долгие годы совместно работать, выделялся целый ряд авторитетных имен: выдающийся ученый экономист М. И. Туган-Барановский, вместе со Струве основоположник русского марксизма, тоже перешедший в лагерь критиков Маркса, грузный, неповоротливый, наивный до предательства – как только государь отрекся от престола, Туган-Барановский явился в редакцию с огромным красным бантом и заявил о своем уходе из «Речи». Такой же бант нацепил и такое же заявление сделал и А. Н. Бенуа, с которым у меня была и личная близость. Его художественные фельетоны, отличавшиеся изумительным мастерством изложения, воспринимались как magister dixit[66]. В течение своего десятилетнего сотрудничества, бывшего истинным украшением «Речи», он на год покинул нас для Художественного театра, которому дал чудесные декорации… Бесспорным авторитетом пользовался музыкальный критик наш В. Г. Каратыгин,
