картошку, облить ее яичницей, позавтракать и угостить мальчика (Митя быстро сказал, что уже завтракал).
Когда остались одни, Митя сразу спросил, чтобы прогнать захолодевшй в нем испуг.
-- Зачем ты прощался с жизнью?
-- Ты забыл. Я ведь говорил вчера, что чуть не умер в больнице.
-- Елька, я... помню, да. Но я не думал, что это так всерьез.
-- Это всерьез... -- Елька наконец снял с себя кота и с ногами сел на кушетку. Уткнулся подбородком в колени. Глянул из-под высохших и упавших волос. -- Мить... хочешь, расскажу? Это продолжение той истории.
-- Какой?
-- Про домового.
'Про какого домового?' -- чуть не спросил Митя. Сообразил, быстро сел рядом с Елькой.
...И узнал про жестяной вертолетик, про снежную ловушку, про белую заледенелую руку.
И про то, как Елька со слезами примчался домой, отчаянно прокричал маме Тане, что нашел мертвого человека, и съежился на своей кушетке от нестерпимого холода, который никак не уходил из него.
А потом -- от нестерпимого жара...
Застывшего человека нашли. Мама Таня говорила -- какой-то бомж. Напился, наверно, свалился сверху в щель, а выбраться не смог. Но Елька узнал это позже. А сперва он несколько дней был без памяти -- так его скрутило жестокое воспаление. Мама Таня устроила его в госпиталь ветеранов войны, где работала санитаркой. Там отличные врачи. И они 'вытащили' Ельку из смертельной простуды. Но тут навалились другие болезни. Главные были -- слабость и страх. Он не мог подняться, тело было как тесто. А с вечера начинались 'всякие мысли'. Елька к тому времени вспомнил все и был уверен, что человек в снегу -- Домовой.
-- Мить, я и сейчас думаю, что это он...
Елька сидел к нему вплотную и касался плечом. Как вчера, на горке. И через это касание, через мелкую дрожь озноба в Митю вошло все, что чувствовал Елька. И защищая его (и себя!), Митя заговорил:
-- Ну, почему он? Подумай хорошенько! Как он мог попасть в щель из подвала? Зачем?
-- Не знаю... Я себе то же самое говорил тыщу раз. Что он уехал на станцию Остаткино... А кто-то будто все равно стучит в голову: 'Это он, это он...'
-- Елька, это просто из-за болезни.
-- Может быть... А там в больнице думалось: наверно он там, в снегу, заскучал без меня и захотел позвать с собой. Вот и высунул руку...
-- Но Елька! Если бы захотел, то... Нет, он наоборот!
Митина фантазия -- видимо, от испуга и от жалости к Ельке -завертела в голове спасительный вариант:
-- Ты сообрази! Выходит, он спас тебя! Нарочно царапнул ногу, чтобы ты с перепуга пробил доски!
Елька обратил к Мите глаза, которые из раскосых стали круглыми.
-- А... ведь... правда...
-- Конечно, правда! Если это он. Только это наверняка не он. Не мог он, Елька, туда попасть. Никак...
-- А если не он, то почему рукав военный...
-- Но ты же говорил, что он надел ватник!
-- А под ватником-то все равно военное осталось...
-- Мало ли кто носит камуфляж!
-- Да. Я себе много раз повторял: не он, не он... Мить, а если это другой кто-то, все равно жалко...
-- Да. Но это другое дело, -- жестко сказал Митя. Главное было защитить от страха и печали Ельку. -- Ну, а почему ты с жизнью-то решил прощаться? Так худо было?
-- Это не я решил... Меня вдруг из госпиталя перевели в другую больницу. Сказали, что у меня белокровие. И еще какие-то научные названия говорили, я забыл. Ну, в общем, рак крови. С быстрым развитием. И я оказался в детской больнице, где лечат это... Нам, конечно, ничего такого не говорили, вы, мол на обследовании, но всё равно ребята знали... Ну, что живыми оттуда вряд ли уйдут...
-- Елька, это же вылечивается!
-- Бывает. Но редко... Но ты не думай, что там все были такие... похоронные. Больница как больница. Только по ночам тоска брала. Не спишь и прощаешься... Сам с собой... И даже не страшно, а обидно... Мне знаешь что больше всего обидно было?
-- Что...
-- Я весной по телеку видел про пирамиды в Египте. И там один ученый говорил, что под главной пирамидой есть подземелье, которое пока еще не раскопали. И там хранится золотой шар, а в нем всякие записи, в которых открываются главные тайны нашей Земли. Кто ее сделал, что на ней было, что будет и вообще зачем всё на свете. И он говорил, что скоро это подземелье отроют и мы про все узнаем... И так было жалко, что я не дождусь и не узнаю... И тогда, чтобы не разреветься (а то прибегут, укол начнут ставить), я вспоминал Нукаригву... Она тогда еще не такая полная была, как сейчас, но все равно много всего. И я вспоминал. Все города, все закоулки, все тропинки... И потом уже казалось, будто я сам хожу там... Но ты не думай, я не спал. Мне просто это представлялось. Будто по правде... Мить, я болтливый, да?
-- Ничуть. Говори...
-- Ага, я еще скажу... -- И Елька съежился рядом, как озябший котенок. -- Митя, в нашей палате один мальчик был, Андрейка, самый маленький, еще даже в первый класс не ходил. Он тоже все понимал. Наверно, даже больше других понимал, потому что слабее всех, лежал все время. Но не жаловался никогда. Улыбался каждому, кто подойдет... Тихий такой... Там в палате книжка была. Андрейке всегда нравилось, когда ее вслух читали. Называется 'Братья Львиное сердце'. Там про двух братьев, которые после смерти совсем не умерли, а попали в сказочную страну...
-- Я знаю, я читал...
-- Андрейка очень эту книжку любил. Иногда просит кого-нибудь: прочитайте снова... Я ему тоже два раза читал... И потом я подумал: у тех пацанов из книжки была своя сказочная страна, а у меня ведь тоже есть. Ночью стал опять вспоминать ее и вдруг решил... твердо так решил, изо всех сил: не буду умирать до конца, а уйду в Нукаригву... Мить, я даже почувствовал, к а к это надо сделать. Знаешь?
-- Нет, Елька, -- осторожно, словно боясь спугнуть бабочку, сказал Митя. -- Не знаю... пока.
-- Надо до самого-самого конца представлять эту страну, как настоящую. И когда случится... последний миг... наступит не темнота, а окажешься т а м... Я в это полностью поверил, изо всех сил... и тогда стало не страшно. Лежу в темноте и думаю, как я там буду жить. Жалко только, что без мамы Тани... А еще жалко было ребят -- у них-то нет Нукаригвы. И особенно Андрейку. Ну, просто до слез... И один раз ночью меня будто спросил кто-то... Знаешь что? Будто спросил: 'А если бы тебе сказали, что пусть один из вас умрет, а другой останется, ты кого бы выбрал -- себя или Андрейку?' Мить, я так перепугался, будто это по правде... Ведь все-таки там все надеются, хоть маленько, что вылечатся, а тут уж получается безнадежный выбор. Уж если скажешь, что пусть он живет, то сам, значит, -- всё... А если скажешь 'я', то как же он? Он же все- таки на три года меньше меня жил на свете. И у него нету никакой Нукаригвы...
-- А может, есть? -- шепнул Митя.
-- Нету. Он еще маленький был, он только любил чужие сказки.
'И что же ты решил?' -- чуть не спросил Митя. Но не посмел.
-- Я тогда думал, думал, а потом среди ночи взялся за крестик... мне его мама Таня еще в госпитале надела... и стал спрашивать...
-- Кого? -- глупо сказал Митя.
-- Ну... всех, кто на Небе... Как мне быть? И будто кто-то говорит? 'Решай сам...' И мне так жутко сделалось. И я, чтобы еще больше не обмереть, чтобы не передумать, поскорее прошептал: 'Пусть живет Андрейка...' -- И будто застыл. И жду... Но ничего не случилось. Лежал, лежал и заснул... А утром главный врач, Антон Сергеевич, говорит: 'Поедешь ты сегодня, голубчик, обратно в госпиталь, к своей маме Тане. Диагноз у тебя оказался не тот. Не наш...' Я, конечно, обрадовался. Но будто виноватый перед ребятами. Перед Андрейкой...
