Шли они, как нетрудно было догадаться, на промысел: гадать колхозникам, предсказывать судьбу девчатам, выпрашивать у сердобольных шматок сальца, ковшик мучицы или, на худой конец, кукурузы. Могли ли цыганки пройти мимо молодых веселых виноградарш, не погадать им! Да и сами виноградарши, по совести сказать, не прочь были послушать их забавные предсказания. Известное дело, врут цыганки, а все-таки интересно, что они скажут. При таком обоюдном интересе не понадобилось много времени для того, чтобы цыганки и виноградарши столковались. Минут через пять маленькую смуглую строптивую руку Ганны цепко держала морщинистая, с крючковатым носом, беззубая ведьма и, шепелявя, предсказывала ей судьбу. Насмешливой Василине гадала большеглазая, звонкоголосая, с грудным ребенком на руках цыганка. Доверчивой, испуганно притихшей Вере что-то таинственно и мрачно нашептывала крепкая, с властным лицом старуха. Скромной Мариной уверенно завладела цыганка с трубкой в зубах. На долю Терезии досталась тоже приметная гадальщица. Когда-то, в молодости, она, наверно, была королевой Цыганской слободки. Высокая, статная, с цветным полушалком на сильных плечах. Глаза строгие, умные, много повидавшие и уже ничему не удивляющиеся. На тонких губах затаилась холодная насмешка. Голос усталый, хрипловатый, привыкший повелевать и поучать. Это была сообщница Любомира Крыжа — «Кармен». Оттащив Терезию в сторону, в тень черешен, растущих вдоль дороги, она взяла руку девушки, вытерла ее ладонь полушалком, деловито справилась:
— Тебе на картах погадать или так? Цена одинаковая.
Терезия оглянулась на своих подруг, засмеялась:
— Гадай как хочешь, все равно ничему не поверю.
— Поверишь правде, красавица, поверишь! Ты веселая и гордая только для людей. Наедине с собой ты не набиваешь себе цену. В душе ты горько день и ночь плачешь, слезами омываешь свою проклятую судьбу. Чем же ты недовольна? Кто обидел тебя? Был у тебя, красавица, жених. Всем женихам жених. Чернобровый. Кудрявый. С божеской звездой на лбу…
Терезия перестала смеяться. Внимательно и серьезно, затаив дыхание, слушала цыганку. «Кармен» подняла на виноградаршу свои умные глаза, презрительно усмехнулась:
— Что, поверила?.. Ну так слушай дальше. Был у тебя жених… Счастье по губам текло, а в рот не попало. Скрылся суженый да ряженый, пропал. Как сквозь землю провалился. Не дождаться тебе его, красавица. Сто лет жди — не дождешься. Чернобровый твой в казенном доме, казенный хлеб ест и казенную воду пьет…
«Кармен» снова подняла глаза на Терезию, чтобы проверить, какое впечатление произвели ее слова на девушку. Для цыганки это было очень важно: если лицо Терезии переменилось, значит, нагадала ей правду, значит, Терезия знает, что ее жених Иван Белограй арестован, значит, сама виновата в этом.
Настороженная Терезия поняла значение взгляда цыганки и ответила на него веселым, искренним смехом:
— Что ты мелешь, выдумщица! Про какого жениха ты говоришь? Какой казенный дом?.. Довольно!
Цыганка еще бормотала что-то, но Терезия делала вид, что уже не слушает ее.
Так ей удалось перехитрить хитрую «Кармен». Вечером Терезия села на велосипед, помчалась в Явор, к Зубавину. Вот тогда-то, выслушав Терезию, он и попросил ее немедленно пойти к портнихе, проверить, не заинтересуется ли и Марта Стефановна ее «женихом» Иваном Белограем.
Да, заинтересовалась. Очень осторожно она это сделала, но все-таки выдала себя.
Так в деле № 183/13 появился еще один важный документ.
Глава двадцать первая
Вечером, в девятом часу, Сокач спустил поезд на Дубню, расположенную на самой верхней точке северного склона Карпат, на бывшем государственном рубеже Польши и Чехословакии.
Как только поезд остановился, у паровоза бесшумно выросла фигура Василия Гойды. Он махнул рукой в сторону ярко освещенного вокзала и тихо, вполголоса, сказал:
— Иду пить чай. Загляну к тебе попозже. Жди.
— Хорошо.
Сдав «Галочку» на попечение дежурного по оборотному депо, Олекса в сопровождении помощника, кочегара и практиканта отправился на отдых.
Дом отдыха паровозников стоял у южного выхода станции, в двух шагах от главного пути. Это было старинное, сложенное из серого камня двухэтажное здание, с глубоким подвалом и бойницами на чердаке. На протяжении многих лет здесь обитали жандармы, охранявшие польско-словацкую границу. Советские железнодорожники капитально перестроили казарму. Теперь дом поделён на множество комнат: кухню, столовую шевую, раздевалку, «черную» и «белую», гардеробную, глухие и тихие спальни. Здесь, в ожидании обратных маршрутов, отдыхали кочегары, помощники и машинисты, прибывающие с юга, с Закарпатской равнины и с северных предгорий Карпат. К их услугам всегда, в любое время дня и ночи, имелись горячая вода, сушилка, жаркая кухонная плита, радио, газеты, шахматы, домино, свободная кровать с чистым бельем и расторопные, домовитые дежурные, знающие всех паровозников по именам и фамилиям и умеющие приготовить для своих временных жильцов русский борщ, венгерский гуляш, курицу по-польски, сотворить румынскую яичницу с салом и тонкими ломтиками хлеба, пропитанными молоком.
Под черепичную мшистую крышу этого старого дома, исхлестанного горными ветрами, стекались все важные железнодорожные новости: из Ужгорода и Львова, Мукачева и Стрыя, Дрогобыча и Рахова. Здесь раньше всех узнавали о том, что Черная Тисса подмыла полотно железной дороги, а на Белой Тиссе открыли запруды и вниз по большой воде понеслись на равнину «дарабы» — плоты строевого леса, о том, что такой-то машинист в бурю или туман проехал контрольный столбик, а другой, потеряв управление тормозами, пролетел семафор. Здесь за длинным кухонным столом, у жаркого очага обсуждались международные события, загорались споры, рассказывались смешные истории. Здесь Сокач и многие другие паровозники, любившие шутки, получили новые смешные имена, которые через определенное время стали известны по ту сторону Карпат. Не раз каменные стены этого дома сотрясались от богатырского хохота молодых паровозников. Много хороших, старинных и новых песен было пропето в нем. В большие праздники заглядывали сюда гости с ближайших гор — краснощекие девушки в сыромятных постолах и коричневых кожушках, расшитых цветной шерстью. В снежную бурю и в проливной дождь, днем и ночью, в будни и праздники, всегда, в течение всего года и суток, бригадный дом был полон живого человеческого тепла. Словом, это был самый приветливый, самый светлый и оживленный дом в Дубне, верховинская гостиница рабочего люда.
Сокач вошел в бригадный дом с таким чувством, будто там его собирались вознаградить за все трудности поездки.
— Эй, дежурная, принимай гостей! — затрубил он, уверенный, что всякая живая душа охотно отзовется на его голос.
В большой коридор выскочила, гремя серебряным ожерельем, светловолосая женщина в полотняной, расшитой цветами рубахе, заправленной в синюю суконную юбку.
— Тише, ты, горластый! — зашептала она, размахивая веником. — Люди ведь здесь отдыхают, забыл?
— Не бойся, кума, паровозники умеют спать и под гудки своих машин. Здорово, Стефцю! Привет тебе с Закарпатской равнины: от весенней Тиссы, от белых яблонь, от зеленой травки, от гусей-лебедей перелетных.
Иванчук подхватил:
— И от всех хлопцев, кто понимает, что такое есть женская красота! — Он трижды, изгибаясь до самого пола, выложенного дубовыми плахами, поклонился дежурной хозяйке бригадного дома.
— Ладно, ладно, слыхала не раз ваши весенние и осенние приветы. Айда баниться! — Она открыла дверь раздевалки и втолкнула в нее шумного Сокача, ухмыляющегося Иванчука и молчаливого, скромно потупившегося Миколу Дозбню. К Андрею Лысаку она тоже протянула руку, но тотчас смущенно отдернула, вопросительно глядя на незнакомого человека.
