— А ты?.. — спросила Стефания.
— Я тоже… машинист-практикант.
— Так чего же вы стоите? Мойтесь уж заодно.
— Да я вроде чистый с ног до головы.
— Тогда отдыхайте. А может, вам чего-нибудь надо будет сварить или сжарить?
— Спасибо, я не голодный. Чайку вот с удовольствием выпью. Где тут у вас кухня?
— А вот…
Стефания прошла мимо Лысака боком, чтобы не задеть его, распахнула дверь. В переднем левом углу кухни пылала плита, заставленная медными кастрюлями, чайниками. К самому окну придвинут длинный стол под узорчатой клеенкой. На тумбочке на белой салфетке чернел телефон. Вдоль всей правой стены тянулась широкая, в одну доску, выскобленная до восковой желтизны дубовая лавка. На ветвистых рогах, вырубленных в лесу из ветки бука, висело холщовое полотенце с кружевной бахромой и красными петухами.
«Ишь, как все тут ладно! — с завистью подумал Лысак. Он покосился на русоголовую Стефанию. — Ее, наверно, руками все прибрано. Интересно, замужняя она или нет?»
— Трудно тебе здесь работать? — спросил он, стараясь придать своему голосу ласковую, покровительственную солидность.
Хозяйка бригадного дома с удивлением посмотрела на Лысака:
— Какие же здесь трудности! Печку топить, воду греть, кухарить да полы мыть?
— А жильцы?..
Стефания не поняла вопроса. Она молчала, ждала, что добавит Лысак.
— Каждый, наверно, пристает к тебе. Стефания вспыхнула, гордо вскинула голову, зазвенела ожерельем:
— До сих пор ни один не приставал. Вот только вы…
Ввалились на кухню Сокач, Иванчук и Довбня — краснолицые, мокроволосые, в одних рубашках.
— Кума, где твоя самая большая сковородка? — Сокач бросил на стол толстый брус сала, кольцо колбасы, буханку пшеничного хлеба, пачку пиленого сахара. — Жарь и шкварь. Да поживее!
— Не подгоняй, я вас больше ждала. Чего так долго не показывался? — спросила Стефания, кладя сковородку на раскаленную плиту.
Иванчук вскочил с лавки, воскликнул:
— Э, Стефцю, да ты еще ничего не знаешь! Поздравляй Олексу с комсомольским паровозом.
— Вот так диво! Про эту новость уже три дня все дубнянские куры кудахчут.
— А люди?.. Среди них какая слава идет про нашу «Галочку»?
— Говорят, вы свой паровоз нарядили в лаковые сапожки, шелковые чулки, на трубу шляпу с пером и галстук нацепили, а на буфера — окуляры.
Когда затих смех бригады, Иванчук достал из железного сундучка вместительную бутыль, оплетенную берестяным ремешком.
— Выпьем квасной воды. Стаканы, Стефцю!
Стефания подала стаканы, бросила на стол деревянный кружок, поставила на него черную сковороду, на которой шипели, плавали в жиру поджаренные ломтики сала, хлеба и кругляши колбасы.
Отойдя к порогу, Стефания скрестила на груди руки и, смеясь васильковыми глазами, теребила ленту, вплетенную в тугие косы. На всех смотрела она приветливо. Одного только Лысака не замечала, будто его и не было на кухне.
— Эх, Стефцю, Стефцю, — принимаясь за ужин, вздохнул Олекса, — ты и не знаешь, что с нами делается без тебя! Скучаем, тоскуем. Правда то или неправда, хлопцы?
— Правда! — подтвердил Иванчук. — Стоять бы тебе на самой горе, красная дивчина, всех радовать своей красотой, а ты здесь прячешься от людского глаза! — Он налил в стаканы «квасной» воды. — Выпьем, хлопцы, за здоровье нашей верховинской красуни!.. Бери стакан, Стефцю!
— А ну вас подальше, пересмешники! — Она махнула рукой и, звеня ожерельем, скрылась в коридоре.
После ужина Олекса вытер рот краем рушника, глянул на часы.
— О, всего двадцать три ноль ноль! Детское время. Иван, прикрой получше дверь. — Он достал из кармана деревянную пастушью дудочку.
Иван признательно приложил руку к груди:
— Олекса, ты в душу мою заглянул!
— Ладно, закрывай дверь да объявляй концерт открытым.
Иванчук вышел на середину кухни и, умиленно глядя на кастрюли и чайники, торжественным голосом объявил:
— Шановни товарищи! Начинаем урочистый, праздничный концерт, посвященный великому событию в нашей комсомольской жизни.
Олекса поднес к губам дудку, закрыл глаза, встряхнул головой — и полилась мелодия, знакомая всякому украинцу с детства, песня без слов, песня о неотразимой девичьей красе.
Тихонько, на цыпочках и бочком, придерживая на груди свои полтинники, вошла Стефания. Вошла, да так и застыла, окаменела: с улыбкой на побледневших губах, с синей молнией в глазах.
Олекса будто только и ждал появления Стефании. Он повернул к ней голову, отвел дудку от губ и таким же высоким голосом, чистым, каким пела свирель, стал грустно выговаривать:
Раздвинулись тесные стены кухни, упал низкий потолок, и открылось бескрайное небо Верховины — к нему рвалась грустная песня, славящая девичью красоту.
Олекса смотрел на Стефанию, смотрел и пел, не прилагая к тому никаких усилий, свободно, легко, как дышал:
Сокач замолчал, но ненадолго. Вдруг, сорвавшись с лавки, притопывая каблуками, выставив вперед левое плечо, двинулся на Стефанию:
Зазвенели на груди Стефании полтинники, лукаво блеснули глаза, проступил на щеках червонный цвет, полетели с губ слова песни:
Я ж не топила, я ж не варила, Я ж не топила, я ж не варила. Пишла по воду — видра побила, Пишла по воду — видра побила.
Олекса надвигался на Стефанию, все звонче гремели подковы по дубовым плахам:
Стефания подбоченилась, грозно топнула сапожками:
Покорнее, ласковее, вкрадчивее голос Сокача, а руки тянутся к Стефании:
Стефания ударила по рукам Сокача, гордо вскинула голову, зазвенела полтинниками и под всеобщий хохот закончила песенную плясовую игру:
