решение, они уже не колеблются, а, в отличие от русских, тут же идут на дело.
— S-s-shit [Дрянь]! — сказал Роберт и пошел к директрисе, широко раскинув руки: — My dear! Golden girl! Didn't I tell you that you are supposed to lead delegation [Дорогая! Золотая! Разве я не сказал вам, что вы должны возглавить эту делегацию]?
— No, you did not [Нет, вы не сказали], — сухо заметила ему Шура.
— Oh, God [О, Боже]! — громовым голосом возмутился Роберт. — Я дурак, идиот! Я же собирался сказать это с самого начала! Скажи этой железнозубой девушке, что она будет руководителем вашей делегации!
— Что он говорит? — спросила директриса у Марии.
— Он говорит, что он идиот: забыл пригласить вас в эту поездку…
— Он так говорит? — подозрительно переспросила директриса.
— Да. Он говорит, что вы должны быть руководителем школьной делегации…
— Tell her she will be received by the Mayor of our city and our State Governot as well! — сказал ей Роберт.
— Он просит вас передать, — перевела Мария, — что в честь вашего приезда будет прием у мэра города и у губернатора штата Колорадо.
— Он так сказал? — опять спросила директриса, краснея с такой стремительностью, что косметика стала отлипать от ее пылающего лица. И губы расползлись в невольной улыбке, обнажая шесть верхних золотых зубов.
— Да, Зоя Андреевна, — подтвердила Мария.
— Кхм!… — директриса безуспешно пыталась собрать свое лицо снова в строгую мину. — Я попробую уговорить райком… А кто этот седой скелет в пиджаке?
Мария посмотрела на меня, ее глаза сияли радужными протуберанцами хохота.
— Этот? — сказала она пренебрежительным тоном. — О, это какой-то американский писатель, член их делегации.
19
Роберт, поджав колени под подбородок, сидел впереди, рядом с Семеном, Моника — на коленях у Толстяка, занимавшего половину заднего сиденья, а я был вжат между Толстяком и доской, которая подпирала спинку водительского кресла. Но эта дикая теснота не мешала нам отчаянно хохотать, вспоминая золотозубую директрису и ее стремительное превращение из партийной эсэсовки в услужливо-кокетливую бабенку: на прощанье она даже поцеловала Роберта в обе щеки и настойчиво зазывала его к себе домой на ужин.
Теперь Роберт ожесточенно тер щеки, словно губная помада этой директрисы была такой же несмываемой, как и советские духи «Белая ночь»
— Скасси ему, ссто теперь он никуда не денется! Она трахнет его дассе в Колорадо! — сказал мне Толстяк. Я перевел.
— Oh, no! Never [О, нет! Никогда]! — завопил Роберт. — Я могу делать все, что вам угодно, но я не могу заниматься любовью с железнозубой женщиной!
— Скасси ему, ссто он много теряет. Советские учительницы самые е… в мире. А усс если она стала директором ссколы, то это вообссе экстра-класс!
Я перевел как мог, стараясь не смотреть на Монику. Потому что она как-то подозрительно ерзала на коленях Толстяка. Или мне это показалось из-за тряски на разбитом Алтуфьевском шоссе? Меня вообще изумляет стремительность, с которой толстые мужчины кадрят женщин. Похоже, Монике не мешало даже то, что Толстяк не говорил ни слова по-английски и что у него во рту не было видно ни одного зуба.
— Спроси, что они думают о России, — сказал мне Семен. — Какое у них впечатление?
Я перевел.
— Well, — сказал Роберт. — Вчера я думал, что это конченая страна. Потому что за два дня не встретил ни одного человека, который умеет мечтать. Вы можете дать стране миллионы долларов и миллионы тонн зерна, но, если народ этой страны разучился мечтать, — это все бесполезно, это конченая страна. И так я думал вчера про Россию. Но сегодня у меня появилась надежда,. Сегодня я увидел, что ваши дети еще имеют мечты. Поэтому мы вам поможем.
Черт возьми, подумал я, вчера меня изумлял Гораций Сэмсон, а сегодня — Роберт! Роберт, про которого я думал, что он вообще алкаш и ничего не видит дальше стакана с дринком и пышных плеч Шурочки, оказался проницательней десятков западных советологов. Похоже, я действительно должен был уехать из США, чтобы понять, что эти американцы не такие простачки, какими казались мне все эти десять лет!…
А Семен тем временем стукнул Роберта по колену и сказал восхищенно почти то же самое, что думал я:
— Молодец! — и попросил меня: — Переведи ему, что он молодчина! Правильно оценил ситуацию! В этой стране умеют мечтать только дети. А все взрослые — потерянное поколение! Рабы!
— Значит ли это, что Горбачев должен сорок лет водить вас по пустыне, как Моисей водил евреев? Пока рабы не вымрут? — сказала вдруг Моника.
Я с оторопью глянул на нее: я-то думал, что она сейчас сконцентрирована совсем не на предмете нашего разговора. «Три-ноль не в мою пользу», — подумал я. А Семен ответил:
— У Горбачева, к сожалению, нет в запасе сорока лет. И даже четырех — тоже. У него есть год, максимум — два. Если он за два года не выведет страну к молочным рекам или хотя бы к хлебным берегам, тут начнется гражданская война.
— Я тоже так думаю, — сказала Монвда. — Сегодня утром мы были на вашем черном рынке…
— Где? Где? — не поверил я.
— На черном рынке. Это недалеко от нашего отеля. Там, где железнодорожная станция…
— У Рижского вокзала? — спросил я недоверчиво.
— Да, — сказала Моника.
— Зачем вы туда пошли?!! — воскликнул я, потому что черный рынок у Рижского вокзала — это самая клоака преступности в Москве, даже милиция боится туда заходить.
— Well, мы пошли посмотреть на русский black-market [черный рынок], — сказала Моника. — И вы знаете, что случилось?
— Что? — спросил я, не ожидая ничего хорошего.
— Хорошо, что с нами был Джон О'Хаген. Иначе я бы осталась без всех своих фотокамер…
И она рассказала, что едва они — четыре ее постоянных спутника из нашей делегатской молодежи плюс Гораций Сэмсон и Джон О'Хаген — вошли на территорию Рижского рынка, как их тут же окружила какая-то банда не то фарцовщиков, не то рэкетиров, яростно предлагая обмен долларов на рубли по фантастически высокому курсу, а также русские иконы, икру и наручные часы высшего командного состава Советской Армии. А еще через пару минут Моника обнаружила, что часть этой банды уже оттерла ее от всей остальной группы и буквально уносит прочь, сдирая с ее плеч фототехнику. Она крикнула «Help!», но чья-то рука зажала ей рот, и одновременно острое шило уперлось ей в ребро. А когда американцы, услышав ее вскрик, попытались ринуться ей на помощь, то оказалось, что каждый из них тоже окружен плотным кольцом. И только двухсоткилограммовый Джон О'Хаген смог своим весом, как тараном, пробить эту блокаду и в последнюю минуту буквально выдернул Монику из рук грабителей…
Я подумал, что Моника рассказала эту историю неспроста. Скорей всего, она таким образом объяснила мне свою расположенность к Толстяку и ту легкость, с какой уселась на его колени. Но как раз в этот миг Семен свернул на пыльный Бескудниковский бульвар, и я тут же забыл про Монику и про Толстяка.
… Аня шла по заснеженному Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки — тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами увидел ее всю — с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши»…
Это было ровно за три года до моего отъезда из России, то есть на десятом году нашего эфемерного романа. Я жил в эту зиму у Семена, в его холостяцкой кооперативной квартире в Бескудниках. Семен был еще холост, и мы, два swimming bachelors (ветреных холостяка), совсем неплохо проводили время: у меня уже были «жигули» — по западным понятиям это почти ничто, уровень нищеты, а по советским — такой же
