чемодан был пустой. Ты понял?
— Конечно, — сказал он негромко. — Я в номере 612. Притащи туда.
Тут ко мне подошла Оля, наша гидша. Она явно волновалась и сказала мне тихо по-русски:
— Вы должны быть в Таллинне утром 3-го августа. Не позже! Мы будем в гостинице «Виру» в девять утра. Если вас не будет до десяти, я буду вынуждена… Вы понимаете?
— Я буду, Оленька. Не волнуйтесь.
— Гостиница «Виру». Вам записать?
— Оля, когда вы первый раз в жизни сказали слово «мама», эстонцы в Таллинне уже называли меня «куратом» и «оккупантом». Я проходил там службу в армии и даже лежал в военном госпитале возле парка «Кадриорг». Не бойтесь, я буду в «Виру» в девять ноль-ноль, как штык! Честное партийное слово! Give me a smile, please [Улыбнитесь, пожалуйста].
— Я правда беспокоюсь за вас, — сказала она.
—Thank you! Thank you indeed! — ответил я и опять поймал на себе встревоженный взгляд Мичико Катояма. Ее темные кукольные глазки явно пытались понять, что я еще затеваю. Но я никого, кроме Оли и Нормана, не собирался посвящать в свои планы. А все эти легенды про Сон Гоку — пошли они к чертям!
28
В девять вечера я вышел из гостиницы «Прибалтийская» и снял со своего пиджака охранительную бирку «International Press Association». И еще одну такую же бирку я снял со своего чемодана. С этой минуты я превращался в простого советского гражданина. Никакой английской речи, никаких «экскыоз ми» и никаких улыбок на морде — внушал я себе. Советские люди не улыбаются друг другу.
Было очень светло, хотя официально период белых ленинградских ночей закончился в июне. На стоянке такси стояло человек десять, я стал последним. Минут через восемь подкатило такси, но молоденький водитель в застиранной майке с ходу отшил первого из очереди, потом — вторую пару, третью. Чем они ему не понравились — не знаю, но точно знаю, что в СССР не пассажиры выбирают такси, а таксист выбирает пассажира, словно богатый курортник уличную проститутку.
Наконец и я шагнул к такси. Молоденький шофер в линялой майке был похож на подсолнух — желтоволосый, круглолицый и с юношеским пушком на густо веснушчатом лице. — На Московский вокзал, плачу вдвойне, — сказал я. Коротким кивком головы подсолнух показал мне на сиденье рядом с собой. Я забросил на заднее сиденье свой полупустой чемодан, а сам сел на переднее, рядом с шофером, помня, что только так нужно ездить в русских такси. Юный подсолнух рванул с места, и мы помчались по светлому ночному Ленинграду. Я никогда, даже в Нью-Йорке, не ездил в такси на такой бешеной скорости. Или просто амортизаторы советских машин такие, что от тряски любая скорость кажется сумасшедшей?
Но теперь эта дикая скорость была мне кстати. Оглянувшись, я увидел, что машины, которые откатили от гостиницы одновременно с нами, сначала отстали от нас, а потом и вообще пропали. Значит, меня пока не «ведут».
Я достал из кармана бумажку с адресом Кости Зайко и протянул шоферу:
— Сначала заверни по этому адресу.
— Ого! Ничего себе «заверни»! — сказал он.
— Все будет оплачено, сэр.
Он ухмыльнулся:
— Оплачено, но как?
— Два счетчика, — сказал я.
— О, тогда годится! — И он круто свернул у ближайшего светофора, а затем порылся правой рукой под сиденьем и вытащил пачку магнитофонных кассет. Зубами выбрал из этой пачки одну кассету и вставил ее в магнитофон, который валялся на полу у него в ногах. «Не учите меня, не учите! Я буду жить, как хочу», — закричал-запел юный женский голос. Мне очень хотелось узнать, кто это поет, но я побоялся выдать себя незнанием популярного шлягера.
Через двадцать минут мы были на Фонтанке, у дома Кости Зайко. Я взял с заднего сиденья свой чемодан, вошел в довольно чистый подъезд старого, дореволюционного дома и по широкой лестнице поднялся на третий этаж. Здесь, возле двери с цифрой '9', я вытащил из кармана связку уникальных ключей, которые дал мне Костя. Один ключ был длинный, как отвертка с особой насечкой, второй — в виде складного финского ножа, а третий напоминал ствол пистолета с мушкой внутри дула. С помощью этих ключей я открыл дверь Костиной квартиры. В центре двери, чуть ниже цифры '9', была узкая и окованная железом щель для почты. В эту щель, уходя, я должен был бросить ключи.
Войдя в квартиру, я, согласно Костиному наказу, тут же запер все три замка, заодно подивившись их уникальной конструкции — это были не просто замки, а замки-засовы. Широкими стальными задвижками, как щупальцами, они запирали тяжелую металлическую дверь со всех четырех сторон. Словно сейф.
На Западе такие замки должны были бы охранять вход в особняк стоимостью не меньше трех миллионов долларов. Но в квартире у Кости (две комнаты, кухня и совмещенный санузел) стояла стандартная финская мебель, телевизор «Рубин», магнитофон и пишущая машинка «Эрика». Ну, еще был ковер. Вот и все ценности. Но эти «ценности» меня не интересовали, я сразу прошел на кухню к старенькому холодильнику «Газоаппарат». Рядом с «Газоаппаратом» стоял большой новый холодильник «Ладога», но я-то уже знал, что мой фильм — в маленьком. Я дернул за ручку и… Два темно-серых ящика, две круглые жестяные банки с крышками, забинтованными старой изоляционной лентой, — вот где одиннадцать лет пролежал мой фильм! Костя сказал, что сначала он действительно прятал эти банки за городом, в подвале дома своей троюродной тетки (причем сама тетка об этом не знала), и лишь в январе этого года перевез фильм в свою квартиру.
Теперь я, как вор, лихорадочно достал из холодильника эти тяжелые яуфы, кухонным ножом срезал старую и сухую уже изоляционную ленту и нетерпеливыми руками сорвал присохшие крышки. Пять чистых алюминиевых коробок с табличками «Зима бесконечна» лежали в первом ящике и еще четыре — во втором. Девяносто минут экранного времени…
Сидя прямо на полу и обламывая ногти, я открыл первую коробку, выхватил из нее тяжелую бобину широкой пленки и спустил первые кольца с цифрами от «16» до '0'. После '0' был крест и — вот они, первые кадры моей картины! Вот этот промороженный ночной Свердловск и темный поток рабов, идущих в проходную «Уралмаша»!
Судорожно сбрасывая витки пленки и поднимая эту пленку на просвет, я снова слышал скрипучий хруст ботинок и валенок по грязному снегу, снова видел их лица в фурункулах и с клубами пара над головами… Нетерпеливые гудки такси послышались с улицы. Я опомнился, подскочил к окну.
Шофер-подсолнух стоял на противоположном тротуаре и показывал мне на свои ручные часы.
Я кивнул, быстро смотал первую часть фильма, сунул в коробку, а затем все девять коробок с фильмом запихнул в свой чемодан, где были только две пары рубашек, пара трусов, носки и сумка с остатками американских сувениров. А когда подошел к двери и стал снова открывать замки-засовы, только тут до меня дошло, что это ради сохранности моего фильма Костя соорудил тут такую систему защиты.
В десять тридцать я был на Московском вокзале, в кассовом зале на втором этаже. Длинный и узкий, как пенал, этот зал был до отказа забит потной толпой. Только чтобы приблизиться к кассам, нужно было простоять в очереди минут двадцать. Правда, очереди эти двигались быстро, потому что никаких билетов в кассах не продавали — билетов не было ни на один поезд. Ни на сегодня, ни на завтра, ни на послезавтра. Ни в Москву, ни в Киев, ни в Ригу, ни в Сибирь. Никуда! Но все толкались — женщины в мокрых от пота платьях, мужчины с рюкзаками — все протискивались к окошкам, совали кассиршам командировочные удостоверения, отпускные свидетельства и зажатые в кулак деньги, умоляли, требовали. Кассирши отталкивали от себя эти руки с деньгами и кричали: — Ну нету билетов! Нету! Что я, рожу вам билеты? Тут настырных пассажиров оттесняли задние, еще настырней, но результат был тот же. Однако я не унывал. Я стоял в очереди к кассе с надписью «СТАРШИЙ КАССИР», крепко сжимал ногами свой чемодан, а в кармане, в потной ладони — 25 рублей. И, как пароль, твердил про себя имя кассирши: «Зоя Игнатьевна! Я от Зайко!» Самое главное, чтобы не уперли у меня чемодан с моим бесценным грузом, как это случилось во время войны с моим отцом. Тогда, в 1942 году, мы бежали в Сибирь от наступающего на Кавказ Гитлера. Мы ехали в Сибирь поездом — мама спасала от немцев меня, четырехлетнего, а папа спасал коллекцию стеклянных
