— А вы почитайте, почитайте! Здесь все написано! Это евреи довели Россию до катастрофы!
— Слушайте, постыдитесь! — воскликнула девочка. — Вас двести миллионов, а нас только два! Вам не стыдно кричать, что каких-то два миллиона евреев довели вашу великую нацию до катастрофы? Вам не стыдно?!!
Золотая моя девочка, подумал я! Что ты делаешь здесь — одна в окружении этой толпы! Зачем ты споришь с ними? Что ты им докажешь? Ведь им так хочется найти виноватого, они уже назначили еврейские погромы на 14 августа, через две недели! Милая моя, золотая, твое место не здесь, не здесь, а в Израиле!
Но я не сказал ей ни слова. А постыдно ретировался, поглядывая на часы. До отхода моего поезда оставалось 20 минут. Но сколько я ни махал рукой на Невском проспекте, ни одно такси не останавливалось, и я, уже считая секунды, вскочил в троллейбус. И огляделся в поисках железного ящика кассы, куда, я помнил, нужно опустить пять копеек и оторвать билетик. Кассы не было. Ни впереди салона, ни сзади.
— Как же платить? — вырвалось у меня невольно.
Все пассажиры повернулись ко мне, и я вспотел — все, влип! Не знаю, как платить в троллейбусе, вот так и горят западные шпионы в СССР — на ерунде!
— А нужно талоны покупать у водителя! Десять талонов — пятьдесят копеек! — назидательно сказала мне какая-то женщина. — А за пять-то копеек не проедешь!
В скрещении осуждающих взглядов, как вражеский самолет, пойманный прожекторами в блокадном ленинградском небе, я прошел по проходу к водителю, хватаясь за спасительную мысль выдать себя за приезжего из Баку или из Хабаровска. Протянул водителю 50 копеек:
— Талоны, пожалуйста.
— Нету талонов, — ответил он через плечо, гоня троллейбус по Невскому в сторону Московского вокзала. — А как же платить?
Он не удостоил меня ответом, и я проехал до вокзала даром.
29
И вот поезд «Мурманск — Москва», вагон 9, купированный — четыре полки в купе. Я сижу на нижней полке, а рядом, за столиком у окна, два офицера-танкиста — сорокалетний майор и старлей лет двадцати трех. Едят пирожки с капустой, запивают пивом и балагурят «за Афганистан»:
— Уходили — были герои, там воевали — были герои, а вернулись — шиш без масла, никому не нужны! — горько говорил майор.
— Из нашего выпуска шестеро там остались — в Кандагаре, — сказал старлей. — Но лучше бы они в Чернобыле погибли, я так считаю, хотя бы на своей земле и за своих. Может, спасли бы кого…
Я сижу, как на иголках, потный и жду. Через минуту тронется поезд. То есть если меня вели ленинградские гэбэшники и собираются арестовать, то это случится сейчас, как только тронется поезд. Как только тронется поезд, я уже официально становлюсь нарушителем, это ясно. Вся делегация в Ленинграде, а я, иностранец, нелегально покинул город. И в чемодане у меня запрещенный фильм. Может, я везу его в американское посольство, может, резиденту ЦРУ или корреспонденту «Нью-Йорк тайме» Биллу Келлеру…
— Хотите пирожок? — говорит мне майор.
— Нет, спасибо, — выдавливаю я, мой голос сух, как наждачная бумага.
— Почему? — обижается он. — Это домашние пирожки, попробуйте, жена пекла.
— Спасибо, я сыт. Вот если бы пива глоток, горло промочить…
Пять лет назад в романе «Атака на Швецию» я вернул своего выдуманного героя, русского эмигранта, из Америки в СССР, лишил его американских документов и заставил скитаться по России, меняя поезда и выдавая себя за русского. Теперь я сам оказался в роди персонажа своего романа. И пока все сходилось: страхи, серые, вонючие вокзалы, пиво в купе, пирожки с капустой.
Я взглянул на часы — истекали последние секунды, но в коридоре тихо, никто не идет меня арестовывать. Сейчас поедем.
И вдруг — топот ног, лязганье дверей купе, громкие мужские выкрики:
— Тут нету! Дальше! Смотри следующее купе! — Я поперхнулся пивом, и мой желудок, похолодев, упал в колени.
А из коридора — все ближе! — грохот шагов и крики:
— И тут нет!… Проверь следующее купе!… Коля, поезд пошел! Быстрей!…
Я оцепенел — я понял, что сейчас стальные наручники защелкнутся на моих руках…
…Черная пантера прыгнула мне на грудь, ее когти впились мне в ребра, и кровь брызнула из моих ран. А когда я оторвал эту кошку-пантеру от себя и проснулся, Лиза — в ночном халате — стояла возле моей кровати.
— В чем дело? — удивился я, потому что она никогда не приходила по ночам в мою спальню.
— Ты кричал во сне, я тебя разбудила, — сказала Лиза. — Тебе что-то снилось?
— Ничего…
Она повернулась и ушла, закрыв за собой дверь…
Тут поезд тронулся, за окном купе поплыл вокзальный перрон.
И вдруг из коридора — совсем рядом — послышалось по-английски:
— O'kay, we have to go! You'll find it [Ладно, мы должны идти. Найдете сами]!… — и снова по-русски: — Коля, быстрей!
За дверью, у которой я сидел, прогремели мужские шаги. Они прогремели мимо, к выходу из вагона. И тут же, за окном вагона, на перроне, я увидел две мужские фигуры, исчезающие в темноте платформы.
Я, ни жив ни мертв, осторожно выглянул из купе и увидел в коридоре молодую красивую блондинку лет 25-ти.
Держа в руке явно не советский кожаный баул, она растерянно озиралась и беспомощно лепетала по- английски:
— Where is my seat? Where is my seat? Does anybody speak English? Or French? Oh, God, help me, please [Где же мое место? Кто-нибудь говорит тут по-английски? Или по-французски? О Боже, помоги мне]!
И тут я сразу понял, какой я дерьмовый писатель. Все, что в романе «Атака на Швецию» я выдумал про эмигранта, вернувшегося в СССР, — потные очереди в кассовых залах, пиво и пирожки с капустой в купе — все это плоско и банально по сравнению с этой голливудской ситуацией: единственный пассажир, который понимает по-английски и может помочь этой роскошной блондинке найти ее место — я, американский шпион. Но если я заговорю по-английски, я выдам себя. Ведь так не бывает в жизни, так не бывает, это нереально: роскошная блондинка-иностранка в русском вагоне ищет свое место как раз рядом со мной! Это провокация, это ловушка, чтобы втянуть меня в разговор по-английски и разоблачить!
Но у этой блондинки такой растерянный вид! А поезд идет, поезд уже идет, вытягивается из Ленинграда! И двое ее провожающих остались далеко на перроне… К чертям! — говорю я себе и выхожу в коридор: — Сап I help you [Я могу вам помочь]?
Через двадцать минут мы сидим с ней в пустом и уже закрытом вагоне-ресторане (за три магнитофонные кассеты можно в СССР открыть даже закрытый ресторан). Полин оказалась француженкой, готовит издание каталогов Эрмитажа в Париже, Лондоне и Нью-Йорке и завтра улетает домой, мечтая на прощанье погулять по Красной площади. А я не могу сказать ей, что я американец, и назначить свидание в Париже или Нью-Йорке — рядом с нами постоянно торчит сторож вагона-ресторана, он в упор пялится на нас своими любопытными глазами, ему дико интересно слушать нерусскую речь. Да и я еще не верю до конца в то, что это не ловушка, и продолжаю постыдно играть самого себя двенадцатилетней давности — советского кинорежиссера. Хотя в Париже опубликовано четыре моих романа.
И так мы говорим ни о чем до двух часов ночи, пьем минеральную воду «Боржоми» и обмениваемся адресами. Полин дает мне свой парижский адрес, а я ей, как последний лгун, — свой бывший московский.
А утром в 7.20 поезд приходить Москву, я везу Полин в такси на Красную площадь, говорю «Бон вояж!» и приказываю водителю:
— А теперь на юго-восток. Вторая Кабельная, дом 28. За скорость плачу вдвойне.
Часть пятая
30
