Был жаркий июль, я жил под Москвой, в Доме творчества Союза кинематографистов. Тогда это было нечто вроде элитного санатория, попасть в который могли только киносценаристы, режиссеры, операторы и художники кино. Говорят, что этот Дом творчества — большой двухэтажный особняк, сохранившийся с дореволюционных времен, и парк над Клязьмой-рекой подарил советским кинематографистам лично товарищ Сталин в 1936 году. Сталин считал, что здесь, в лесной тишине и немыслимом по советским стандартам комфорте (коттеджи, столовая, кинозал, биллирдная и библиотека), советские кинематографисты будут создавать новые шедевры социалистического реализма, которые еще больше прославят советский строй.
Я представляю читателю полную свободу для фантазий на тему, что именно происходило в этом легендарном Доме творчества с 1936 по 1967 год, то есть до того, как я попал туда впервые. С 1967 по 1978 я жил там регулярно по нескольку месяцев в году и, попав на Запад, все собирался написать книгу о советских кинозвездах, которые были моими соседями, партнерами по биллиарду и собутыльниками в шумных и тихих ночных выпивках. В доносах, которые приходили потом в правление Союза кинематографистов, милицию и райком партии, эти вечеринки почему-то назывались «оргиями». Но с годами и эта книга-блондинка ушла от меня в зыбкую перспективу прошлого, оставив в памяти только несколько эпизодов, не имеющих к оргиям никакого отношения, и тем не менее сияющих, как «живые картинки» в «волшебном фонаре» моего отца.
Представьте себе теплый июльский день, чистый лесной подмосковный воздух, старый и запущенный парк с узкими дорожками и небольшой, на три комнатки и веранду, коттедж на берегу узкой Клязьмы. На залитой закатным солнцем веранде сидит на корточках молодой советский кинорежиссер Вадим Плоткин и, громко ругаясь матом, кормит крохотных птенцов-воронят. Две недели назад, после сильной летней грозы, я услышал за окном своего коттеджа вороний крик — и не просто громкий, а какой-то истошный, надрывный. Я вышел из коттеджа и увидел, что по высокой мокрой траве медленно, как в рапиде, крадется к старому дубу матерый кот Василий, проживающий в столовой Дома творчества. А на кота, прямо ему на голову, с дикими криками пикируют две вороны, тут же взлетают, возвращаются и пикируют снова, крича. Но кот словно не видит их и не слышит. Плавно поднимая бесшумные лапы и вытянув вперед свою тигриную голову, он целенаправленно идет по росистой траве. «Птенцы!» — понял я и поспешил наперерез Василию. Он увидел меня и сел, делая вид, что ничего плохого не имел в виду. Я прошел вперед и увидел в траве воронье гнездо, которое ветер сорвал с высокого старого дуба. Рядом с гнездом лежали два крохотных вороненка, разметав по земле свои бессильные крылышки. Я нагнулся, взял их на руки и… Господи, что тут началось! Взрослые вороны, которые только что спасли своих детей от кота, ринулись на меня. Они подлетали прямо к моему лицу, широко распахивали клювы и орали свои вороньи проклятья. А когда я понес спасенных воронят в коттедж, они стали пикировать мне наголову, роняя в меня маленькие бомбочки сухих веток и еловых шишек Я разозлился:
— Нате! Возьмите! — сказал я и протянул им воронят. Но они, конечно, не могли поднять воронят на своих крыльях, а птенцы были еще слишком малы, чтобы летать. Да что там летать! Оказалось, что они и кушать-то сами не могут! Я поселил их на веранде коттеджа, положил перед ними блюдце с водой и второе блюдце с накрошенным хлебом и мелкими кусочками котлеты, но они, два черненьких, как угли, комочка, тупо сидели в углу и бессмысленно зырились на мир своими крохотными бусинками глаз. Так прошел день и два дня — мои воронята не притронулись к еде. А их отчаянные родители дежурили на деревьях возле моего коттеджа и, стоило мне выйти из него, атаковали меня с истошными криками и очередным шквалом шишек и сухих сучков.
На третий день я понял, что если не накормлю воронят силком, они сдохнут. Я присел перед ними на корточки, двумя пальцами взял в щепоть кусочек хлеба, а третьим, указательным, стал бить одного из них по клюву, приговаривая:
— Открой клюв, негодяй! Открой, твою мать!
Через какое-то время этот крохотный вороненок все-таки разозлился и открыл клюв, чтобы тяпнуть меня за палец. И в тот же миг я опустил хлеб в его красное и узкое, как наперсток, горло.
Так я научился кормить воронят. Я бил их пальцем по клювам, громко ругал русским матом и опускал в их красные глотки кусочки хлеба, котлеты, сыра.
И в тот теплый июльский день я был как раз в самом разгаре этой «творческой» работы, когда услышал у себя за спиной Анин смех и слова:
— Собака! Тебе не стыдно бить животных?
Я оглянулся.
Аня стояла в двери веранды, слизывала языком шоколадное «эскимо», а закатное солнце, слепя мне глаза, пушилось в ее льняных волосах и пронизывало ее легко и короткое летнее платье. Это был Куинджи, Коро, Мане, Дега — только они, вчетвером, могли бы написать такую картину, полную солнца, лесной тишины, неги и трепета.
— Заткнись, — сказал я Ане через плечо. — Лучше дай кусочек шоколада для вороненка.
Она отломила от мороженного пластинку шоколада и протянула мне. Я разломил пластинку на два маленьких, как ноготь, кусочка и опустил шоколад в глотки моих уже чуть подросших воронят. И в тот же миг — буквально! — они оба уронили головы и уснули.
— Негодяйка, ты отравила моих воронят! — закричал я и поцеловал Аню в холодные и сладкие от мороженого губы.
Нужно ли объяснять, почему в ту ночь я забыл закрыть наружную дверь коттеджа?
И нужно ли говорить, что мы с Аней уснули только под утро, перед рассветом?
Но буквально через полчаса нас разбудил крик за окном: — Кар-р-р!
Я не хотел открывать глаза, но крик повторился — требовательный и громкий: — Кар-р-р!!!
Я отвернулся к стенке, а Аня поднялась с кровати и выглянула в окно. — Кар-р-р!!! — сказали там в третий раз.
Она тронула меня за плечо:
— Это тебя.
— Меня??? — проворчал я со сна, встал и подошел к окну. Солнце уже ярко лупило сквозь листву деревьев.
Прямо под окном, на цветочной клумбе, сидели два моих вороненка.
— Кар-р-р! — радостно сказали они, увидев мое заспанное и недовольное лицо. Затем взлетели на нижнюю ветку ближайшей сосны, нагнули головы набок, посмотрели на меня сверху вниз и сказали снова: — Карр!
И, трепыхнув крыльями, перелетели на высокую ветку, а оттуда…
Дальше я их не видел, потому что восходящее солнце било мне прямо в глаза. Но я слышал, как они, улетая все дальше, кричали мне издали: — Кар!… Кар!…
— Это они с тобой попрощались, — сказала мне Аня.
— Ну да? Интересно, как ты догадалась? — сказал я и толкнул ее в кровать.
Если Бог позволит мне перед смертью вспомнить хотя бы несколько «живых картинок» из того «волшебного фонаря», который называется Жизнь, я вспомню Аню, стоящую с мороженым в руках на фоне закатного солнца в двери болшевского коттеджа.
31
Теперь я ехал в свое прошлое. По пыльному шоссе Энтузиастов, сквозь смрад выхлопных газов грузовиков, автобусов и легковых машин. Был вторник, первое августа, начало очередной рабочей недели. И здесь, в стороне от центра, Москва еще больше напоминала мне Ближний Восток. Но уже не Израиль, а Бейрут, что ли? Пыль, жара, разбитые мостовые, дома с обвалившейся штукатуркой, рев грузовиков с деревянными, как во время второй мировой войны, кузовами. Но это была Москва 1989 года. По радио звучал голос Горбачева, он выступал на сессии Верховного Совета:
— Болтун! — прокомментировал водитель такси. Я промолчал. Два года назад, собирая материал для
