Московский полет

своей последней книги, я прочел и прослушал десятки стенограмм и магнитофонных записей выступлений Горбачева в Норильске, Красноярске, Мурманске, Владивостоке и других городах. И обнаружил, что эти выступления на 90 процентов состоят из занудной консервативно-партийной демагогии, неотличимой от речей Лигачева или передовых статей «Правды» десятилетней давности. Словно сидит внутри Горбачева чучело старого, малограмотного и косноязычного коммунистического сыча, набитое, как опилками, речами Суслова, Брежнева, Андропова, — сидит и вещает с трибун голосом Горбачева. И только тогда, когда этот сыч забудется, заснет или не найдет в своей пыльной башке опилки коммунистических цитат, только тогда, неожиданно, в диком контрасте со всем остальным текстом, вдруг прорываются слова и мысли самого Горбачева. Живые слова и живые мысли…

— Остается еще один вопрос, — сказал по радио Горбачев. — О том, чтобы на воинов- афганцев распространить льготы, которые мы относим к участникам Великой Отечественной войны, и, в частности, по вопросам медикаментов и проезда в транспорте…

— Ну-ну! — нетерпеливо пригнулся к «Спидоле» водитель Ему было лет тридцать, и он вполне мог служить в Афганистане. А старенький радиоприемник «Спидола» лежал перед ним на панели рулевого управления, привинченный к ней самодельными металлическими скобами.

— Прежде, чем принимать решения, — продолжал Горбачев, — думаю, мы должны товарищам афганцам, которые здесь выступили, сказать от имени Верховного Совета, что их постановка вопроса является правильной…

— Да не тяни резину! — сказал мой шофер. — Будут льготы иль нет?

— Они выполняли свой долг, — сказал Горбачев. — Все, что им поручено было государством, страной, они делали честно. Здесь нет предмета для дискуссий. Поэтому этот вопрос уже ясен…

— Еще бы! Конечно, ясен! — согласился шофер.

— Теперь вернемся к Закону, — сказал Горбачев. — Думаю, что в силу остроты и специфичности проблемы со льготами для воинов-афганцев мы поможем нашему правительству, изыскать возможность включить в ее решение новые источники финансирования, чтобы с 1-го января решить этот вопрос…

— Тьфу, е-мое! — выругался шофер. — Вечно он так! Схватит за яйца и тянет! Ни то, ни се… Вот ваша Вторая Кабельная. Какой вам номер дома?

— Где Кабельная? — спросил я, похолодев. Потому что и сам увидел табличку на угловом доме: «Вторая Кабельная». Но той, старой, Аниной Второй Кабельной улицы тут не было! Не было желтых послевоенных двухэтажных домов-коробок, окруженных старыми липами. На их месте стояли две башни-двенадцатиэтажки — точно такие, как на Бескудниковском бульваре. А рядом с ними, как раз на месте дома номер 28, в котором жила Анина мама, была пыльная пустота обнесенная рыжим строительным забором.

— Ну? — нетерпеливо сказал шофер. — Вам какой дом-то?

Я вышел из машины и подошел к этому забору. Сквозь его щели был виден глубокий и пышный котлован. На дне котлована рабочие в касках собирали подъемный кран…

32

— У Андрея Сергеевича совещание, — сказала секретарша. Она сидела в просторной приемной возле двери в кабинет Андрея Смирнова, нового первого секретаря Союза кинематографистов. И всем своим видом и тоном давала мне понять, что в кабинет Смирнова меня не пустят.

Но я сел в кресло у стены и поставил у ног свой чемодан с фильмом. Мне некуда было идти — только Смирнову я мог доверить сейчас свой фильм. Шестнадцать лет назад в тот самый болшевский коттедж, где я держал на веранде своих воронят, приехал сын Хрущева Сергей. Он приехал к Андрею Смирнову, моему соседу по коттеджу, и отдал ему на редактирование воспоминания своего отца — толстую, килограммов на восемь, рукопись. Тогда эти воспоминания существовали только в двух машинописных копиях и КГБ охотился за ними, как за секретом атомной бомбы. Конечно, гэбисты круглосуточно следили за Сергеем Хрущевым и буквально назавтра после его визита в Болшево вызвали Смирнова в свой главный офис, на Лубянку. Но Андрей «и понятия не имел ни о каких мемуарах». А через месяц или два эти мемуары были опубликованы на Западе, в журнале «Times». Поэтому я считал кабинет Смирнова самым надежным местом для моего фильма и не собирался никуда уходить из этой приемной.

Секретарша посмотрела на мой чемодан, потом на меня. Вид у меня после поезда был далеко не свежий.

— Смирнов сегодня не принимает, — произнесла она сухо, недовольная моей наглостью. — Приемные дни — понедельник и четверг.

— Ничего, меня примет, — сказал я.

— А кто вы?

— Моя фамилия Плоткин. Вадим Плоткин.

Она переглянулась со второй секретаршей и референтом, которые сидели за своими столами у окна. Но те только пожали плечами — для них моя фамилия тоже была пустым звуком. Секретарша повернулась ко мне,

— Совещание у Смирнова будет до двух, а потом Андрей Сергеевич сразу уедет на съемки,

Я мысленно усмехнулся. Как поразительно ничего не меняется в датском королевстве! Вы можете заменить Сталина Хрущевым, Хрущева — Брежневым, а Брежнева — Андроповым или Горбачевым, но если в их приемной сидят две секретарши и референт, то для простого посетителя никакой смены власти не произошло. Потому что для простого посетителя именно вот эта секретарша — вся власть. Она может пропустить вас к Нему сию минуту или через час, а может не пропустить. Никогда. И — точка. Я думаю, что даже при Сталине власть его личного секретаря Поскребышева была ничуть не меньшей (если не большей!), чем сталинская. А затем, уже в наши дни, эта верховно-секретарская власть получила и легальный статус: главой советского государства стал именно секретарь — Генеральный секретарь Коммунистической партии. И эта легализация секретарской власти интернациональна, в США звание секретаря носит третье лицо в правительстве — Secretary of State, а в ООН — первое, Генеральный секретарь ООН…

Я достал сигареты и вышел в коридор покурить и позвонить Ельцину по поводу интервью. Но чемодан оставил в приемной, как знак того, что я не отступлю. Конечно, десять или пятнадцать лет назад я не был бы так нахален. Десять лет назад первым секретарем Союза кинематографистов был Лев Кулиджанов, член ЦК КПСС. За те годы, что я проработал в кино, я встречал Кулиджанова десятки раз, но ни разу не видел его глаз — он никогда не смотрел вам в глаза, а всегда проходил мимо хмурый и озабоченный «делами высокой государственной важности». Даже в болшевском Доме творчества, когда Кулиджанов шел по коридору в мужской туалет, у него было такое лицо, словно он спешил на доклад к Брежневу и его нельзя отвлекать от этой государственной сосредоточенности. А попасть к нему на прием — через тройной кордон секретарш и референтов — об этом нельзя было и помыслить!

Но теперь в кулиджановском кабинете, в кресле первого секретаря Союза киношников сидел Андрюша Смирнов — мой бывший приятель и собутыльник по болшевским «оргиям», а главное, самый большой (после моего отца) антисоветчик и антикоммунист, какого я встречал в своей жизни. Плюс самый, на мой взгляд, русский интеллигент в настоящем, дореволюционном понимании этого слова. В своем первом, еще студенческом фильме Андрей за двадцать минут экранного времени сказал столько правды об Октябрьской революции и большевиках, что этот фильм тут же запретили. А его вторым фильмом был знаменитый в СССР «Белорусский вокзал» — смешная и трогательная история о пяти ветеранах второй мировой войны, которые после двадцати лет разлуки встречаются на кладбище, на похоронах своего фронтового друга, а затем проводят вместе целый день. И за этот день они снова превращаются в один взвод, спаянный мужской дружбой и ожившими воспоминаниями четырех лет войны.

Этот фильм пользовался в СССР оглушительным успехом. Даже Брежнев — наш «главный ветеран войны» — раз десять смотрел эту ленту у себя на даче, каждый раз сентиментально плакал во время просмотра и велел показать картину на открытии очередного съезда КПСС, который как раз случился в то лето. Практически этот показ гарантировал автору фильма если не Ленинскую, то Государственную премию СССР. И все шло именно к этому — представляя картину делегатам съезда, ведущий так и сказал:

— Дорогие товарищи! Специально к нашему съезду молодой кинорежиссер Андрей Смирнов сделал фильм о вас — о поколении ветеранов войны, которые принесли миру свободу от фашизма! Я уверен, что