Татары! Ну и тяжелый язык у шевалье!
Я растерянно оглянулся. Неужели так и делается история? Сейчас орда сметет остатки разбитых гусарских хоругвей, ворвется в королевский лагерь…
И все? Полумесяц над Варшавой, полумесяц над Краковом? Вместо Республики – Лехистан?
– Слава! Сла-а-ва!
Вот они! Огромная серая туча, стелящаяся над самой травой. Ни людей, ни коней – одно неровное грязное пятно. Наползает, затопляет поле…
А я понадеялся на польские пушки! У capitano Хмельницкого их тоже оказалось преизрядно.
Арцишевский, пся крев, где тебя черти носят?
Наконец громыхнуло – далеко, возле самого польского лагеря. Негромко, неуверенно. Громыхнуло, стихло…
Я махнул рукой и стал спускаться вниз. Sit ut sunt aut non sint![27] Если Ян-Казимир все-таки жив, еще есть надежда. А если нет, то уже сейчас паны-шляхта разбегаются по ста разным дорогам и тропкам. В атаке – волки, в бегстве – зайцы…
То-то радость сьеру римскому доктору! И не ему одному. Захочет ли теперь Паоло Полегини даже разговаривать с посланцем Конгрегации?
Vae victis!
Крики не стихали, пушки у королевского лагеря продолжали огрызаться, но я уже не обращал внимания на весь этот шум. Забавно читать в книгах про войну о том, как с высокого холма некий очевидец наблюдает за ходом баталии. Полк налево, хоругвь направо… То, что это ерунда, я понял лет в шестнадцать, когда отец Мигель разрешил мне садиться на коня. Сельва, свист стрел у самого уха, резкий запах пороха, ветки, бьющие по глазам – и чье-то окровавленное тело под копытами хрипящей лошади. Лишь потом узнаешь, кто собственно, победил. Но и тут, на огромном поле, ничего не понять. Дым, фигурки мечутся, даже неясно – отступают ли, атакуют. И пушки гремят – непонятно чьи…
Кстати, кажется, они гремят уже громче! Куда громче – и ближе!
Кажется?!
– Тикают! Тикают!
«Цукеркомпф» упал с головы, но я даже не обратил внимания. Почудилось, что вал внезапно вырос, стал выше пирамид, выше Кельнского собора.
– Тика-а-аю-ют! Татары тикают!
Ноздри вдохнули острый пороховой запах – ветер бил в лицо. Там, впереди…
…Там, впереди, не было ничего – кроме надоевшего черного дыма. Но вот мелькнуло что-то серое, за ним еще, еще…
– То что ж они творят, гололобые? Ах, сучьи дети!
Наконец ветер смилостивился, ударил по черной пелене, разорвал, погнал клочьями. И сразу же стало видно все – далекие бастионы, сверкающий белым железом конный строй – и огромное серое пятно, уползающее с поля.
Татары бежали. Но не влево, где на холме ветер развевал многохвостый ханский бунчук, а направо, к голубой ленте Стыра. А за ними, медленно и ровно, словно на королевском параде, разворачивалась латная конница. Часть хоругвей поворачивала вправо, готовясь идти вдогон за убегающей с поля битвы ордой, остальные же строились фронтом к замершему от неожиданности Вавилону. Неужели?..
– Ma foi! Пушки готовьить! Бистро! Бистро!
Резкий голос шевалье заставил очнуться. Дю Бартас тоже увидел. Увидел – и понял раньше меня. Что же случилось? Татары уходят к Стыру. Хитрость? Засада? Сейчас коронные полки ударят в лоб, их левый фланг почти открыт, на правом – турки…
– Заряжай! Бистро!
– То первый готовый, пане пулковнику!
– Второй готовый!
– Третий…
А земля уже дрожала – мерно, грозно. Гусарские сотни мчались к табору, солнце горело на острых стальных крыльях и наконечниках пик. Среди белых хоругвей высоко поднимался огромный штандарт со знакомым орлом.
– Король! То король!
Растерянный крик прокатился, замер, отозвался дальним эхом.
– Король!!!
Его Милость Ян-Казимир вел гусар на мятежный табор.
Впрочем, растерянность прошла быстро. Короткие команды, дымки фитилей, негромкое лязганье затворов. Черные реестровцы молча, не суетясь, строились вдоль вала. Три шеренги – задняя заряжает, средняя ждет, первая – бьет по врагу…
Топот все ближе, уже слышен лошадиный храп, видны усатые лица под стальными шлемами. Глаз зацепился за что-то странное, желтое, в черных пятнах. Леопард! Огромная шкура, распластанная поверх стальной брони! Еще одна, еще…
Встречай, Илочечонк, родичей!
