вырывающимся наружу пламенем чугунными кольцами.
— А может быть, красавица Ирена? — сказала она, обращаясь больше к себе самой, чем к нему, и вытерла щеки передником.
Ганс молчал. Этого жена уже не могла вынести. Остатков наигранного спокойствия хватило только до двери, но на улице, во дворе, ее терпение кончилось. Она согнала куриц с насеста, выгнала детей с сеновала, прогнала украинцев, расположившихся на террасе, и наконец убежала на скамейку в саду. Там она разулась, очистила обувь от грязи. Гроза прошла стороной, стало гораздо прохладнее. «Хорошо бы немного отдохнуть, — думала Грета, — хоть один разок».
Она видела, как муж подошел к ней, но даже не пошевелилась, когда он сел рядом.
— Я все же предложу настоятелю свою помощь, — сказал Ганс.
— Знаю, — ответила жена.
Вечером Ганс Ахтерер решил, не дожидаясь согласия друга, увезти станки. Он знал, что ему не обойтись без помощи украинцев. Ему было хорошо известно, сколько врагов у него в деревне и что среди них есть такие, которые только и ждут случая, чтобы навредить ему. А в эти времена нет ничего проще.
На следующий день приехала Камилла. Дома была только Грета. Она с удивлением смотрела на девочку, которая смущенно стояла перед ней, не отваживаясь поставить на пол свою коробку и, запинаясь объясняла, что приехала навестить Ренату.
— Я слышала о тебе, — сказала Грета Ахтерер, когда Камилла назвала свое имя, — от Ренаты. Входи.
В комнате Камилла положила на стол записку от матери, развернула ее и сказала:
— Я приехала не просто так. Я хочу у вас работать.
Но Грету Ахтерер не так-то легко было провести. Названные девочкой причины казались ей недостаточными для объяснения настоящих мотивов этого неожиданного визита. В выжидающей позе девочки не было ни тени покорности, в ней, наоборот, скрывалось какое-то намерение. Грета задалась целью узнать, в чем оно состоит.
Радость Ренаты была безграничной. Она ни на мгновение не усомнилась в том, что Камилла приехала из-за нее, и уже в первую четверть часа постаралась показать ей двор, дом, чтобы сразу же ввести подругу в курс этой чудесной, захватывающей деревенской жизни. Вечером, когда девочки лежали в широкой удобной кровати, Рената, не замолкая ни на минуту, продолжала обо всем рассказывать. Камилла с трудом боролась со сном, но, когда Рената вдруг, без особого любопытства, спросила о своем отце, она сразу же проснулась.
— Мой отец приехал в отпуск, а твой — уехал. А потом мой тоже уехал, — сказала Камилла.
— Значит, там не осталось ни одного папы, — засмеялась девочка.
Императорские покои монастыря сохраняли свое роскошное убранство до 1940 года. В сентябре этого года в монастыре разместили беженцев немецкого происхождения из Бессарабии. Оставшимся там священникам разрешили и дальше осуществлять управление монастырем, но это продолжалось недолго. В 1941 году гестапо, согласно параграфу номер два распоряжения об изъятии частных и негосударственных владений в пользу рейха, произвело окончательную конфискацию монастыря.
К 1943 году, когда пункт переселения беженцев прекратил свое существование, императорские покои окончательно утратили свой первоначальный блеск. Барочная мебель, картины, зеркала и украшения были вывезены, чтобы дать место более простой обстановке. По дороге на склад самые ценные вещи украли, а оставшиеся хранились там не долго, так как все в конце концов было разворовано и сбыто по дешевке на рынке. Переселенцы на исконную родину, согнанные сюда ради иллюзии, не имели никакого понятия о месте, куда их выслали. Они с недоверием относились к местному населению, а местное население — к ним. Вместо своих зажиточных дворов они жили теперь все вместе в тесных, холодных залах монастыря с последними остатками украшений, потерявших первоначальный смысл, и прежде чем закрыть глаза после еще одного пустого, без единой надежды прожитого дня, смотрели вверх, на белую лепнину и живопись в медальонах, содержания которой они не понимали. Они не щадили этих стен, переживших века. Чтобы вывести на улицу печную трубу, уничтожалась декоративная отделка, а из-за вешалки для одежды отбивались богатые украшения на стенах залов. На наборном паркете варили, стирали, ели, играли, дети разрисовывали его для своих игр.
Главврач, в ведение которого перешли императорские покои для устройства в них лазарета, в первый же день велел с немецкой основательностью закрасить нежные тона стен и потолков белой краской. И только настойчивые просьбы одного из санитаров, который в мирное время преподавал историю искусств, удержали его от того, чтобы навсегда скрыть под толстым слоем краски изображение подвигов Фаэтона, Юпитера и Климены. В каждый зал установили в зависимости от его размера — от пятнадцати до двадцати железных коек. Здесь была хорошая естественная вентиляция из-за высоких больших окон. Но запах карболки и свернувшейся крови надолго впитался в эти стены и чувствовался годы спустя.
Перед императорскими залами проходил длинный коридор. Из него был виден чудный дворик с фонтаном в центре. Крестьянский мальчик самозабвенно танцевал, размахивая пивной кружкой, под струями воды. Сейчас фонтан не работал. Для солдат, независимо от их происхождения и возраста, фонтан был символом радости жизни. Не было часа, чтобы кто-нибудь из выздоравливающих не стоял у окна и не любовался им.
В середине августа пришел новый эшелон с ранеными. Среди счастливцев, которые долечивали здесь полученные преимущественно на Востоке раны, чтобы опять как можно быстрее отправиться на фронт, был и прапорщик Винцент Ротенвальд. Он хорошо перенес перелет и нескончаемую поездку в санитарном поезде. Он не знал, как долго пробыл в пути. Все это время он думал только о том, что все дальше и дальше удаляется от фронта, а потом удивленно, не в состоянии понять происшедшего, смотрел на разрушенные города и железнодорожные станции Германии. Однако в Австрии, думал он, все не так, и это было для него самым важным. Когда он достиг родных земель, ему показалось, что он попал в страну, далекую от ужасных событий. Кошмарные сны, которые преследовали его, неожиданно исчезли, а на их место пришли воспоминания о родном доме и детстве. Они становились все живее, давая ему ощущение покоя и защищенности.
После прибытия в Бойген милая медсестра провела Винцента в последний из императорских покоев и указала ему на кровать в углу. Потом она осторожно сняла куртку с раненой руки, помогла ему, несмотря на его протест, раздеться, тщательно вымыла его и дала чистое белье. Она принесла чай и белый хлеб с джемом и показала ему все необходимое. Положив наконец голову на жесткую подушку, он всеми силами постарался справиться с потоком сентиментальных чувств, которым не хотел отдаваться полностью, и углубился в созерцание лепных украшений на потолке. Из-за толстого слоя краски, сделавшей их контуры размытыми, образы Ветхого Завета еще можно было различить. У Винцента не было определенного отношения к легенде о Самсоне, самые важные моменты которой были здесь изображены. Он не понимал символического смысла убиения льва, поражения ослиной челюстью тысячи человек и истории с воротами Газы. Предательство Самсона Далилой также ничего не говорило ему. Но потом в одном из элементов украшений он рассмотрел корону с крестом, меч и пальмовую ветвь. В прежние времена эти знаки означали, что от императора ждут мира и справедливости. К этому Винцент относился равнодушно. Он не верил в то, что мира можно достичь мечом. Но он очень хотел, чтобы мир наступил, и поэтому пальмовая ветвь как его символ была ему наиболее близка и понятна. Он воспринял ее, прежде чем заснуть крепким сном, как знак благословения.
На следующий день ему в порядке исключения разрешили позвонить в Вену. К телефону подошла мачеха. После того как он назвал свое имя, она несколько секунд молчала, не в силах говорить. «Неужели ты действительно на Нижнем Дунае, Винцент?» — спрашивала она через каждое слово, и он всякий раз должен был это подтверждать. Он хотел знать, когда они с отцом смогут приехать. «Завтра, если получится, — сказала баронесса. — Во всяком случае, в ближайшие дни».
Остмарк [7], состоящая из альпийской и придунайской областей немецкого рейха, почти не была затронута бомбежками, в то время как воздушные налеты на Германию давно уже стали обычным делом. Австрию считали «воздушным бомбоубежищем» рейха. Это послужило
