– Да уж не забуду! – пообещала Машка.
Потом я действительно видел их вместе на дискотеке. Девчонки мне рассказали, что Машка все проделала сама. Он редко ходил на дискотеки, она просто попросила кого-то из ребят привести его, сама пригласила на белый танец, сама прижималась и зазвала в компанию, а там верная подружка Нинка помогла затащить его домой и подпоить.
И, конечно же, всю эту затею погубила Валеркина мать. Она не просто запретила Валерке путаться с кем попало, а добралась до Машкиных родителей. Ну, с ними разговора, конечно, не вышло – Машкин батя тогда не просыхал, а маманька на нее рукой махнула.
– Сама такая же была, – заметила моя мать, когда рассказывала мне все эти подробности.
Если бы эта история приключилась с любой другой девчонкой во дворе, мать бы долго и яростно возмущалась: ребенка сделал, паршивец, а сам – в кусты, мол, я тут ни при чем! Тут же она всем своим весом взгромоздилась на ротмановскую точку зрения: мальчишку заманили, уложили и теперь пытаются его повенчать с пузом. Я понимал, что в кои-то веки мать права, и не находил ни слова, чтобы защитить Машку. Мне просто нечем было ее защитить – и я орал на мать! Я поминал ей все ее грехи, и даже то, что родила меня от бесполезного идиота. Пару раз я схлопотал от матери пощечину…
Нет. Пощечины не было.
Не могло быть.
И матери не было… или была?…
Кончилось тем, что Ротманы просто-напросто съехали на другую квартиру, в другом конце города, тем более, что давно собирались, исчезли из нашего двора, и Валерка, окончив школу, уехал учиться… черт, куда же он уехал?…
Машка к тому времени сделала неудачный аборт, месяца два провалялась по больницам и вышла – краше в гроб кладут. Но оклемалась… а что с ней было потом?…
Мать что-то мне толковала, но я зажимал уши…
Сволочь Ротман!
Такая девка сама в руки далась!
Я внутренними глазами увидел Машку – стройную, темноглазую, с пышными светлыми волосами чуть ли не до пояса, с круглыми грудками, распирающими тесную маечку, в невозможно узкой и короткой юбке… и эти ноги… и эти пухлые нахальные губы… и этот голос, презрительный, ленивый, и все же манящий, обещающий что-то такое… Машка! Колесникова! Где ты, отзовись! Я же отомстил за тебя!
Он отнял у меня тебя, он отнял у тебя судьбу, а я отнял у него жизнь. Все справедливо. По-мужски.
И Билл Бродяга похвалил бы. Он понимает такие дела, Бродяга.
И песню бы про это спели замечательную, на берегу озера Мичиган, между Бирюковкой и Каплановкой, там, куда не доносит южным ветром смог от Чикаго и можно за гроши снять у хромого деда Федора целую избу и сарай с сеновалом впридачу…
Я замечтался.
Банки из-под пива стояли на лавочке в ряд. Я наподдал их – и они красиво улетели в бетонную урну. Все-таки печенье с начинкой – не еда для мужчины. И конфеты оказались какие-то гадкие. Я встал и неторопливо пошел в поисках… в поисках…
Мяса!
Баба, которая не Ксения, этой ночью была. Пиво было. Теперь – мясо!
По улице уже шли навстречу люди. Было странно, что женщины на меня не смотрели. Все они были какие-то озабоченные, унылые, толстые и кривоногие. Стрелять таких женщин надо. Непонятно, зачем они живут.
Но я не стал стрелять. Пусть уж! Пистолет мне пригодится для других дел. Он так удобно был прилажен за ремнем на спине, что я его и не чувствовал.
Я шел долго, но не встретил ни одной пары подходящих ног.
Мяса, тихо рычал во мне внутренний голос, мяса, мяса!
Я шел туда, где мясо. Откуда-то я знал это место, где на жестяных прилавках лежат горы розового и красного мяса с белыми прожилками, с опьяняющим запахом! И я пришел туда. Но, странное дело, мясо пахло так, что с ума можно было сойти, и в то же время я понимал, что есть его не могу. Что-то с ним было не так… нет! Какой-то запрет был, давний запрет, не позволявший мне есть такое мясо, именно такое… какое, ко всем чертям, мясо?…
Вспомнил!
Сырое!
А мне нужно было жареное.
Я заметался по рынку в поисках хорошего куска жареного мяса. И уловил подходящий запах. Правда, к нему что-то такое примешивалось нехорошее, ну да ладно! Запах шел от железного ящика на колесах. Ящик охраняла тетка в грязном белом халате. Вот эту тетку точно нужно было пристрелить. У нее не только халат – вся она была грязная, я кожей чувствовал это. Рука невольно изогнулась и потянула из-за ремня пистолет.
– Беляши жареные! – вдруг заорала эта гнуснейшая тетка. – Дешево, вкусно! Девочки, мальчики, покупайте! Беляши жареные! Пятнадцать рублей!
У нее было толстое лицо и тонкий голос. И бледно-желтые, металлические от лака волосы! Прядь, плоская, жесткая и тонкая, как лист картона, была выпущена из-под косынки и изогнута надо лбом.
Мимо шли не девочки и не мальчики, а толстые люди, которые торопились от электричек к трамвайной остановке. Наверно, они не поняли, что тетка обращается к ним. Она проводила взглядом стадо человек в сорок, выпущенное вокзальными дверями и почти сразу проглоченное трамваем, и повернулась в ожидании следующего. Тут она увидела меня.
– Беляшик? – спросила меня тетка. – Или два?
Но у меня в руке уже был пистолет. И рука сама поднялась с пистолетом…
Тетка заорала. Но странные слова она орала.
– Помогите! Грабят!
Действительно! У нее же были деньги! Деньги в рыжей старой сумке через плечо! Она торговала и получала за свои гнусные беляши деньги!
А с деньгами я могу пойти в ресторан!
Вот! Изумительное слово – ресторан!
Я сдернул с нее сумку так ловко, что Билл Бродяга пришел бы в неописуемый восторг. Она даже не сопротивлялась, а только визжала, и на этот визг уже бежал к нам какой-то толстый дядька в сером халате, а поверх халата был длинный грязный передник.
– Держи его, Машка! – вопил дядька. – Держи сволоча!
И еще кто-то бежал со свистом. Я не сразу понял, что это у него во рту свисток.
Тетка Машка вцепилась в ремень, я рванул – и она рухнула на колени.
Тут меня треснуло по голове что-то непонятное, и я выпустил сумку. Треснуло еще раз.
Это теткина соседка, тоже торговавшая чем-то гнусным, лупила меня табуретом. Толстый дядька налетел и стал выкручивать руку, даже не сообразив, что в руке – пистолет. Я нечаянно нажал на спуск.
Все шарахнулись.
Оказалось, вокруг уже собралась толпа. Толпа – это уже было лишнее. Я сделал движение – люди расступились. Я кинулся прочь.
Не знаю, что там было потом. Я убежал с рынка, но за ближайшим углом остановился, очень недовольный. Я остался без мяса, без сумки с деньгами, и орущая рожа тетки Машки так и стояла перед глазами.
Обидно было не только то, что – без мяса и без сумки. За державу было обидно! Живут же в ней тетки, которые своим видом – прямое оскорбление роду человеческому! И смеют же носить такие имена!…
Классная девка Машка…
И Ксения!
Каким-то образом я запутался между этими двумя женщинами, и обеих я любил, и обеих хотел, и стояли между нами какие-то стены…
