Премного довольный тем, как лихо я оторвался от слежки, я шел по улице Маяковского, которая скорее была похожа на бульвар – через каждые десять шагов росли крепкие липы, и некоторые стояли уже почти желтые, но иные сопротивлялись осени, как умели, и лишь несколько золотых прядок было в их зеленых шевелюрах, этакая древесная седина, которую не скроешь – значит, остается только гордиться ею…
Навстречу шла…
Да, она. Маргарита.
Спокойно шла, позволяя всему миру любоваться собой, своими стройными загорелыми ногами, своей невесомой фигуркой, своими распущенными темными волосами, которые, если собрать их в косу, будут с мое запястье толщиной…
Маргарита!
Вот именно это я и воскликнул, загораживая ей дорогу.
Она остановилась.
– Здравствуйте, Игорь Петрович! – сказала она голоском примерной девочки, отпетой отличницы.
– Маргарита… – повторил я.
– Со мной все в порядке, Игорь Петрович! – и она так посмотрел мне в глаза, что я понял – у девчонки ум за разум зашел. Что-то до такой степени сбило ее с толку, что доводы рассудка бесполезны…
– Вот и замечательно, – ответил я. – Только, знаете, Маргарита, образование в жизни еще пригодится.
– Конечно, пригодится, Игорь Петрович! – радостно согласилась она.
У нее было счастливое лицо. Никогда в школе оно таким не было. А ведь Маргаритка прекрасно училась и была общей любимицей!
Мужчина! Значит, все-таки мужчина…
Говорила же мне Васькина сотрудница, что девчонка просто угодила под опытного мужика. И Бояринов, сообщая про ее звонок, тоже как-то странно выражался, чего-то недоговаривал… А мне, дураку, нужно было непременно увидеть ее радостную мордочку! Иначе я понять был не в состоянии!
– Вы бы вернулись домой, Маргарита… – я не говорил, я бормотал, и самому противно делалось. – Родители волнуются… учебу запустите… год пропадет…
– Игорь Петрович, миленький, я встретила замечательного человека, и я с ним счастлива, – это она сказала уже без торжествующей улыбки, не как девчонка, а как женщина. – Вы не представляете, что это за человек! Он – настоящий, понимаете? Я все на свете ради него сделаю! Все – только бы быть с ним!
Я только руками развел.
– Удачи! – пожелала Маргарита, совсем по-взрослому. И ушла.
А я повернулся и стал смотреть ей вслед.
Той, кого я полюбил, уже не было, Девочки, которая так хорошо читала стихи, не было! Умерла! А вдаль уходила шестнадцатилетняя женщина. Вдаль – и без меня… И тело уже было другое, и походка, и глаза!
Да, вдруг понял я, она не просто другая, она – болезненно другая, она осунулась, похудела, и в глазах какая-то лихорадка…
Нужно догнать ее, сказал я себе, любовь любовью, но здоровье тоже беречь надо, нужно догнать ее и спросить хотя бы, как она себя чувствует…
Это было нелепо, мне следовало сейчас отпустить ее раз и навсегда. Однако я поплелся следом – мне так уж непременно нужно было продлить эту агонию!
В какую-то минуту показалось, что Маргарита просто испытывает меня. Она вышла на угол Маяковского и переулка, который когда-то был переулком комиссара Елькина, а теперь, конечно, переименован. И она встала неподалеку от угла, словно ожидая, чтобы я ее догнал.
Я почти догнал!
Но тут рядом с ней притормозила серебристая иномарка. Путаю я их, будь они неладны! Если «мерс» – это который с прицелом на капоте, значит, притормозил «мерс». Дверца открылась. Маргарита что-то сказала тому, кто внутри. Дверца захлопнулась, и я уж обрадовался было, что моя гордая девочка так ловко отшивает всякую шушеру. Но «мерс» заехал в переулок, встал, и оттуда вышел мужчина куда за сорок, не то чтобы толстый, а пухлый. Шел он вразвалочку, и мне казалось, что от его сверкающих туфель на асфальте остаются жирные следы.
Этот мужчина поцеловал Маргариту в губы, и она охотно приняла поцелуй. После чего оба направились в продуктовый магазин…
Я ждал. Чего – не знаю. Наверно, хотел увидеть сквозь стенки белого фирменного пакета, что они взяли на ужин. Взяли немало. Сели в машину и уехали…
Вот и все.
Вот, значит, кто у нее – настоящий…
У этого мерзавца только и есть, что кошелек с «мерсом», говорил я себе, деньги иссякнут, машина врежется в столб и слетит с виадука! Или же он через год присмотрит себе другую шестнадцатилетнюю. Им не быть вместе, им не быть вместе! Маргарита набьет себе шишку на лбу, затормозит и задумается… Dum spiro, spero…
Я бормотал эти слова, пока не сделалось темно. Где меня носило чуть ли не до полуночи – не знаю и знать не хочу. Сумка арестована, Васька играет в конспирацию, Маргарита все равно что умерла… Dum spiro, spero…
Домой иди, кретин, сказал я себе. Иди домой, выспись на нормальной постели, утром прими душ, и жизнь начнется сначала. Dum spiro, spero, кретин!
Час был неведомый. Бабуля наверняка давно спала. Я хотел пробраться к себе в комнату, не зажигая свет в прихожей. Казалось бы, что может быть проще и благородней такого желания?
Я сделал от двери всего один шаг – и тут что-то мокрое, тяжелое и со странным запахом весомо шлепнуло меня по лицу, залепило глаза и рот!
– Полтергейст! – подумал я, причем подумал именно так – воплем. У нас побывал дед-вонючка и разбудил мокрый полтергейст!
Я зашарил в воздухе руками – всюду было мокрое, непроходимое, тяжелое и гнусное! Как будто я попал в внутренности к какой-то вселенской лягушке! Оно пыталось спеленать меня, оно своей тяжестью хотело сбить меня с ног и швырнуть на пол. Я треснул кулаком – но оно подалось, кулак проехал куда-то не туда, меня развернуло…
Вдруг я сообразил – изгоняют же священники всякую нечисть молитвой! Заклинаний я не знаю, загадочных способностей, как Таир, не имею, но молитва???
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sanktum!… – заголосил я сквозь мокрое щупальце, а может, ласту, залепившую мне рот. Именно по-латыни, потому что русские слова провалились куда-то в щель между извилинами. Из всего латинского «Отче наш» я знал, разумеется, только эти начальные слова – почему и заткнулся.
Полтергейст мне попался необразованный – то бишь, я ему попался… Латынь на него не подействовала, а если и подействовала – то лишь озлобила. Он обдал меня холодом!
И я понял, что настал мой смертный час.
– Бабуля-а-а-а! – уже вне всякой латыни и вне всякого соображения, завопил я. Но жива ли бабуля, не захлебнулась и и она в ледяных волнах полтергейста? Ведь когда я орал по-латыни, она не отозвалась!
– Иго-ре-е-е-чек! – донеслось чуть ли не с того света.
– Бабуля! Что это, бабуля?!
– Сейчас, сейчас!
Жива! И прогонит полтергейст ко всем чертям собачьим!
В этот миг я веровал не в силы добра и зла, но в бабулю, которая способна шваброй вымести полтергейст из квартиры и плюнуть ему вслед.
Сквозь мокрое и холодное забрезжил свет! И я устремился к нему!
– Что ж ты так поздно, Игоречек? – вдруг запричитала бабуля. – Ой, да стой же ты, где стоишь! Веревку оборвешь!
Какую, к лешему?… Какую веревку?…
Вдруг мое лицо непостижимым образом освободилось от, качалось, навеки прилипшей мокрой оплеухи, и
