медведей тут показать?!
Архаров сердито выставил из кабинета всех, кроме Левушки.
Ему же вручил плотный конверт, который при нем же и заклеил.
– Поезжай на Ильинку, живо, – сказал он, глядя мимо вопрошающих Левушкиных глаз. – В известную тебе лавку. Отдай без лишних разговоров да и возвращайся поскорее.
Левушка взял конверт.
– На словах ничего не передашь? – спросил он.
– Нечего передавать.
Левушка вспомнил мешок с деньгами, который так и остался на Пречистенке. И промолчал. Отношения с женщиной, тем более – с француженкой, сперва служившей учительницей музыки, потом открывшей модную лавку, по его разумению, должны были быть просты, как со всякой доступной женщиной. Он чувствовал, что в архаровских поступках есть какой-то особый смысл, он даже как-то был готов назвать их странным, но отнюдь не противоестественным проявлением любви. Однако проявления могут ьбыть самые неожиданные, любовь же в основе своей проста, любовь сродни музыке – так понимал ее Левушка. А менее всего он бы мог сравнить то тягостное, даже неприятное состояние души, которое он ощущал в старшем друге, с музыкой. С болезнью, грызущей изнутри и неподвластной Матвею Воробьеву, – иное дело…
Выходя из кабинета, Левушка столкнулся с Марфой.
Они приветствовали друг друга, как добрые приятели, и Левушка даже развернулся, чтобы сказать в еще приоткрытую дверь:
– Николаша, к тебе Марфа Ивановна!
– Проси!
Архаров был рад – подруга Ваньки Каина могла по достоинству оценить событие сегодняшней ночи – и четкость исполнения, и улов.
Марфа вошла бойко, но по лицу видно было – чем-то сильно озадачена.
– Что это ты, Марфа Ивановна, ни свет ни заря? Поздравить прибежала? Мы этой ночью едва ли не всех мазуриков в Кожевниках взяли! – доложил ей Архаров. – Нет более французского притона.
Это хвастовство имело особый смысл – Марфа могла сравнивать деяния своего незабвенного Ивана Ивановича с действиями Архарова. Обер-полицмейстер обычно читал на ее лице плохо скрытую мысль: а вот мой Иван Иванович управился бы лучше, проворнее, без промедлений. Сейчас же такой мысли и зародиться не могло – Архаров, можно сказать, по всем статьям перещеголял незримого и давно мертвого соперника.
– Всех ли?
– Два сукина сына как-то улизнули, из них один – чуть ли не главный заправила, кавалер де Берни. Сам не пойму – вроде все дорожки мы перекрыли, – пожаловался Архаров. – Уже мои растяпы их за руки хватали, да они как-то впотьмах извернулись. Коли что о таком кавалере услышишь – дай знать. Хотя сомневаюсь я, что они на Москве долго задержатся. Статочно, уже и удрали. А ты с чем пожаловала?
– У Дуньки беда. Сожитель пропал.
Архаров усмехнулся.
– Дуньке передай – я ее сожителя из большой беды вызволил. Кабы не мои орлы – был бы он ночью взят с поличным и сидел бы сейчас на Пречистенке под замком.
– За что?!
– За хорошие дела. Он сей ночью попроказничать было собрался – да пусть мой образ выменяет и свечки ставит! Не дал я ему попроказничать.
– Ни хрена я что-то не пойму, – попросту выразилась Марфа. – Коли ты один хочешь ей хозяином быть – так бы и сказал, а она бы с превеликой радостью…
– Кому хозяином?
– Да Дуньке моей!
– Кто, я?!.
Тут образовалось молчание – Архаров и Марфа уставились друг на дружку, приоткрыв рты.
– Погоди-ка, сударь мой, Николай Петрович, – первой опомнилась Марфа. – Ты для чего господина Захарова от Дуньки отвадить хочешь?
– При чем тут Дунька! Я его в Кожевники не пустил, в притон. Мои молодцы ему добраться помешали, так что я спас его от бесчестья. Сидел бы он теперь взаперти на Пречистенке, ждал допроса! Теперь вот надобно придумать, как ему кошелек вернуть.
– В какие Кожевники? Господь с тобой! Он этой ночью с Дунькой уговаривался, что у нее ночует! Дома сказал, что едет в карты играть, а сам – к Дуньке! Она ждала его, ждала!..
– У Дуньки?..
– Ждала, говорю, чуть ли не до третьих петухов. Потом забеспокоилась, как светать стало – Саввишну разбудила, послала к нему домой, на Никитскую, разведать – коли, скажем, что стряслось дома и он приехать не смог, так беда и невелика, а все одно – правду знать надо. А дома переполох – поздно вечером пустая карета притащилась, пьяный кучер на козлах, пьяные лакеи на запятках! Где господин Захаров – неведомо!
– Так он к ней проказничать собирался?!
– А ты, сударь, думал – в Кожевники? Нет, я Дуньку строго допросила. Он к шулерам не ездил. Его знать надобно… Он пошутить мастер, всюду нос сует из любопытства, а осторожнее любого шура. Забыл ты, что ли, что он век при дворе? Там, поди, осторжности научат!
– Так он же у себя того французского поддельного аббатишку привечал!
– Не он – жена его привечала. Он потом Дуньке сам рассказывал, что француз его в какие-то затеи втравить пытался, да он раскусил, связываться не стал. Ты подумай, сколько ему, Захарову-то, лет! Коли в такие годы ума не нажить – то я уж и не знаю!
Архаров тяжко задумался.
– Так, выходит, я ему понапрасну пакости подстроил? – удивляясь собственной промашке и с какой-то совершенно детской обидой на переменившиеся обстоятельства, спросил он.
– А какие пакости? – живо заинтересовалась Марфа. – Куды ты его подевал?
– Кабы знать! Погоди…
– Кого ты, сударь, послал пакостить?
– Да погоди ты! – Архарову пришла в голову очень неприятная мысль.
Он поймал себя на ошибке.
Коли Захаров, как утверждает Марфа, был довольно умен, чтобы не связываться с шулерами (а разум московских дворян Архаров с последнего времени держал под большим сомнением), то, выходит, заново нужно разбираться с покушением на цифирное колесо, сиречь – рулетку.
Когда Архаров полагал, что покойный калмык открыл дверь по приказу своего господина, все получалось складно. Если же не отставной сенатор Захаров велел ему так поступить – то кто же?
– Ну-ка, Марфа Ивановна, что ты мне такое толковала про любовников, Дунькой в ее собственной спальне на горячем прихваченных? – вдруг спросил он.
– И не в спальне, а в малой гостиной. Сударь мой, Николай Петрович, ты однажды слушать про все это не пожелал. А сейчас – как, согласен?
По Марфиному лицу Архаров понял, что, кажется, давеча свалял дурака.
– Говори все, как есть, – велел он.
– Скажу, как есть, да только чтоб без обид.
– Сказывай.
И она рассказала ему, как архаровцы, видя его нежелание заниматься тем, что связано с некоторой лавкой на Ильинке, донесли ей про итоги своих наблюдений, а она уж свела концы с концами.
– И выходит, что молодой граф Михайла Ховрин, дружок той французенки, в этом деле по уши увяз, – завершила она, делая вид, словно не замечает окаменевшего архаровского лица. – Коли не сам топором замахивался – так привел того, кто наверх забрался. Коли не сам заколол калмыка, то сильно тому поспособствовал. А, значит, не такая уж он беззащитная овечка, как мог бы ты, сударь, подумать, коли бы у мазуриков его векселя отыскались. А коли не отыскались – то, выходит, он сам один из тех мазуриков и есть.
