– Я также весьма чувствителен к запахам, – согласился обер-полицмейстер. – Тучков, Коробов… и ты, Канзафаров… в вас нет более необходимости.
Обиженная молодежь гуськом вышла из кабинета. Зная повадки своего камердинера, Архаров потянулся взглянуть, нет ли его за печкой, и Никодимка, поймав насупленный взгляд, безмолвно исчез.
Между ними был широкий стол, по архаровскому обыкновению пустой: в полицейской конторе бумаги приносили и забирали канцеляристы, дома ими занимался Саша и прятал их в старый шкаф-бюро, предмет вечных Левушкиных издевательств: на нем были нарисованы нимфы в колеснице, запряженной лебедем, а одежд на тех нимфах не имелось вовсе. Архаров и сам знал, что шкаф пора подарить кому-нибудь из канцеляристов, но все руки не доходили совершить доброе дело.
Архаров облокотился о стол и внимательно глядел на Вареньку, а она ждала, что же последует за изгнанием посторонних.
– Я потому и не люблю дамского общества, что нос мой от него страдает, – признался обер- полицмейстер. – У всякой – свое притирание, да еще помада и пудра пахнут невыносимо…
Варенька улыбнулась.
– А вы, сударь, не замечали, что иная особа присваивает себе запах, который ей так же пристал, как вам – чепец моей маман? – спросила она.
– Вы были в Воспитательном обществе?
– Да, лет до тринадцати, потому я и знаю Анну Сергеевну. Любимицей я у нее не была, но в Москве, когда мы встречались, я видела ее радость. Меня отдали туда десятилетней, до того я жила далеко, даже не умею объяснить, где, у доброй бабушки Натальи Андреевны, но бабушка умерла… А забрали из Смольного из-за болезни, я не могла соблюдать распорядок, вы знаете – девиц там воспитывают в строгости, умываться можно лишь холодной водой… Болезнь моя обострилась. Меня привезли к Марье Семеновне, и она мне истинно сделалась как родная… право, Николай Петрович, я же никогда не лгу…
Архаров покивал головой.
– Я еще в бытность Преображенского полка поручиком был в благородном собрании, сперва слушали домашний концерт, потом подавали напитки. Там сидела девица лет шестнадцати, она где-то раздобыла восточные благовония и употребила их не в меру. Казалось, старая толстая боярыня, желающая нравиться молодым махателям, сидит за моей спиной…
– Нет, нет, я об ином… Бывают благородные ароматы, а бывают простонародные…
Варенька говорила правду – и Архаров согласился: да, разумеется.
– Матушка моя была в глазетовом платье, которое пахло… вы верно изволили сказать о махателях… – Варенька несколько смутилась. – Это был нехороший запах, запах для мужчин, а не для себя, все равно что на людях оголиться…
Варенькино правдолюбие Архарова несколько смутило. Он вовремя вспомнил, что рассказывал Левушка про монастырок – живут они в неком особенном мире, где музыка и благородные чувства составляют смысл жизни. Навещая сестрицу свою Маврушу, он наслушался возвышенных глупостей и уже всерьез забеспокоился, удастся ли для столь неземной девицы сыскать жениха.
– То есть, ваша матушка должна была предпочесть более скромный запах?
– Да, я поняла это уже потом, когда князь привез меня в свой новый дом, мы ведь поселились не на Знаменке, но это было по просьбе матушки… Я только в ту ночь, когда убежала оттуда, поняла, что это была за улица. В этом доме, Николай Петрович, меня держали в одном крыле, в другое не пускали, но я пошла – и там живет женщина, которая как раз желает нравиться мужчинам! Я видела ее наряды, я ее тоже видела, а князь потом объяснял, что это метреса его родственника, и сам родственник тоже, оказалось, жил в одном со мной доме вместе со своей метресой, и это от меня скрывали, ну не диковинно ли?
– Тот же самый запах? – переспросил Архаров.
– Я не знаю, но он вызвал во мне то же чувство, то же неприятное удивление, как ежели б, раскрыв книгу и ожидая увидеть в ней благородные стихи, читаешь басню о пьяных извозчиках!
Столь возвышенные рассуждения Архарову показались странными, но Варенька не лгала – она и вправду, поверив обер-полицмейстеру, говорила откровенно.
– А где, коли это не тайна, новый дом его сиятельства? – спросил Архаров.
– Какая ж тайна? Не доходя Сретенских ворот, не по той стороне, где монастырь, а по той, где уж начали разбирать старую стену… выкрашен в желтый и белый цвет…
Архаров недавно проехался верхом с Абросимовым, Захаром Ивановым, драгунским майором Сидоровым и адьютантами Волконского, оглядывая те немногие московское укрепления, от которых ожидалась хоть какая-то польза, и с горечью отметил: даже артиллерию взгромоздить не на что. На валах Белого города, которые уже давно Волконский собирался убрать, а место засадить деревьями, возвышались груды камня, полузанесенные землей и мусором, с весны прораставшие травой, куда окрестные обыватели выпускали скотину – коров и коз, а зимой дети катались с них на салазках. Достойную оборону против самозванца они представляли, до того достойную, что вся поездка вдоль валов сопровождалась унылой обер- полицмейстерской матерщиной. И сейчас эта беда, понятое дело, пришла на ум.
Однако бело-желтый дом там, помнится, был всего один…
– Прелестно, – проворчал, хмурясь, Архаров. – Прелестно, прелестно…
– О чем вы, Николай Петрович?
Архаров помолчал, собираясь с мыслями.
– Вы, сударыня, в очень неприятную историю угодили. Видите, я вам тоже не лгу. Его сиятельство скверную интригу плетет…
– Да я уж догадалась! – воскликнула Варенька. – Я ввек к нему не вернусь! И венчанию нашему не бывать! Я так и маман сразу сказала! На случай, коли он станет домогаться… А когда бы вы, Николай Петрович, помогли мне уехать из Москвы и поступить в обитель, я бы до самого последнего дня за вас Бога молила!
– Погодите, сударыня, будет вам и обитель. Но сперва знаете – в доме своей маман вы тоже не безопасны. Князь потому вас там и не трогает, чтобы вы жили спокойно и никуда более не бегали. Настанет день, когда Анна Сергеевна сама его к вам за руку приведет. Коли бы вы оказались у Марьи Семеновны, она бы вместе с вами могла уехать в неведомом направлении, а княжна Долгорукова бережет вас для этого жениха. Вы мне верите?
– Верю, – подумав, сказала Варенька. – Но куда же мне идти?
– А никуда идти не надобно. Сейчас вы останетесь здесь, а завтра утром я сам отвезу вас в дом его сиятельства князя Волконского, где княгиня никому вас не даст в обиду. Но мне будет необходима ваша помощь. Обещайте, что, когда за вами приедет от меня поручик Тучков или даже Канзафаров, вы отправитесь с ними без препирательств.
– Обещаю, – неуверенно произнесла Варенька. – Только… что в Санкт-Петербурге об этом скажут?..
Архаров и сам хотел бы знать, что скажут об этом в Санкт-Петербурге. Однако подозрение, родившись, уже крепло, уже обрастало подробностями, которые цеплялись одна за другую. И возникало весьма стройное сооружение.
Он встал и позвал Никодимку.
– Беги, дармоед, буди баб, надобно устроить на ночлег госпожу Пухову. Пусть ей все лучшее дадут, пусть Иринка ей прислуживает. В третьем жилье, справа, есть подходящие две комнаты – так в дальней пусть спальню сделают, а в передней пусть сама Иринка ляжет, и… и Авдотья также. Пошел, исполняй.
Архаровский особняк тем был хорош, что в нем вечно происходили всякие недоразумения. Где бы еще догадались незадолго до рассвета перетаскивать кровать из первого жилья в третье? Однако перетащили, раздобыли и туалетный столик, и кресло, и много чего иного, а Дарья достала в своих запасах кусок батиста и за час изготовила скромный, зато свежий ночной чепец.
Пока бабы укладывали Вареньку и ложились сами, Архаров с Левушкой составляли диспозицию. Саша сидел рядом, готовый писать под диктовку, но диктовать пока было нечего.
– Вызвать Дуньку и отправить ее в Лефортово, – говорил Архаров. – Где-то там околачивается эта актерка Тарантеева. Она нам нужна – и нужна живая. Надобно, чтобы Дунька ее отыскала и привела. Кроме нее, никто этой актерки не знает, да она ни с кем другим и говорить не станет.
Тут ему вспомнилось, как шли вместе к Сретенке, как шалила переряженная Дунька, заставляя его на
