дурачество – стрелять в него без размышлений. А дурачество уже созрело… Архаров всей кожей ощущал это и никак не мог справиться с ознобом…
– Как полагаешь, где наши? – спросил он у Левушки.
– Уже должны бы прискакать… а вот знака нет…
Тем временем за расписной холстиной на сцене явился страженачальник, поразивший Левушку нечеловеческими интонациями. А кабы выглянуть и увидеть – то поручик Тучков, особа весьма смешливая, долго бы корчился, зажимая рот рукой. Страженачальник был в короткой кирасе, в узких портках, в белых чулках и башмаках с модными французскими пряжками, поперек кирасы имел широченную красную перевязь с мечом, волочившимся по земле, на правом плече у него была застегнута епанча – прямое подобие тех, в коих иконописцы изображают святых благоверных князей и страстотерпцев Бориса и Глеба. Но все сие великолепие венчал головной убор, шляпа не шляпа, шлем не шлем, изумленному зрителю был виден лишь блестящий ободок на лбу героя, и далее торчали на пол-аршина вверх короткие курчавые перья, белые и красные.
Сей затейливый страженачальник никого в публике, впрочем, своим нарядом не ошарашил – ясно же всякому, что при древних русских князьях французских кафтанов с галуном не нашивали, может, и впрямь таскали на голове решето с перьями строфокамила, он же – штраус, кто их разберет…
Он исправно доложил душегубцу Димитрию, что народ смущен и знает правду о его злодеяниях. Когда бы к любому из ранее живших, да и теперь живущих владык заявился подчиненный с такими рацеями – в лучшем случае он угодил бы в приют для умалишенных. Сумароковскому же Самозванцу словно бы доставляло особое удовольствие слушать про свои пакости. Затем слово опять взял Дмитриев приятель.
– Когда тебя судьба на трон такой взвела, не род, но царские потребны нам дела, – внушительно произнес Пармен. – Когда б не царствовал в России ты злонравно, Димитрий ты иль нет, сие народу равно!
– Не род, но царские потребны нам дела, – повторил Левушка в ухо Архарову. – К чему это он клонит?..
– К тому, должно, что в самозванце более немецкой крови, нежели русской, – отвечал Архаров, имея в виду не Димитрия на сцене, но того, кто сейчас незримо, малыми отрядами и по многим дорогам, приближался к Москве.
На сцене явился новый герой – князь Шуйский, которого представлял Андрюшка. Сей царедворец попытался как-то угомонить Самозванца, однако у него мало что вышло.
И тут Архаров с Левушкой окаменели – на сцене вслед за басом Андрюшки, представлявшего князя, зазвучал высокий женский голос.
В трагедии господина Сумарокова героиня была лишь одна – Ксения. Сиречь, госпожа Тарантеева…
Дунька и Сергей Ушаков добрались до Лефортова и подъехали к театру не прямой дорогой, но садовыми дорожками. Извозчик, давний Сергеев приятель, помог отыскать подходящий боскет с двумя входами – там его и оставили, наказав ждать, сколько потребуется.
Боскеты были раскиданы по всему заброшенному парку, и во многих еще сохранились скамейки, когда-то белые или покрытые бронзовой краской, с гнутыми спинками, с резьбой. Это изобретение французских садовников полюбилось дамам, которым недоставало летней гостиной под открытым небом, стенки которой составляли тесно посаженные декоративные кусты, поверху и по бокам подстриженные плоско, а при входе в боскет – изысканно, в форме ваз или даже животных. Теперь, после того, как парк годами не знал надлежащего ухода, кусты разрослись, стали выше человеческого роста, и гостиные превратились в зеленые пещеры. Сильная лошадь, направленная туда, где виднелся ставший совсем узким вход, могла грудью промять ветки. Но вот развернуться там не смог бы даже архаровский Сенька.
От боскета до театра было недалеко бежать – с четверть версты, не более.
Дунька зачарованно таращилась по сторонам. Она так редко выбиралась за пределы Белого города, что огромный парк показался ей всеми просторами Российской империи сразу. И будь он ухоженным, будь кусты подстрижены, а у деревьев ветви подпилены, будь трава на бывших клумбах и газонах выкошена – не так этот парк был бы хорош. А теперь, когда он зарос медоносными травами, когда благоухал не ароматами из лавки, а жарким и щедрым летом, Дунька поняла, что хочет тут жить – вот накосить травы, поставить стожары, смастерить шалаш и завалиться туда, поскидав с себя французские наряды, раскинуться бездумно и закрыть глаза, слушая птиц и тонкий запах белого донника.
– Ну так как же? – спросил Ушаков. – Чего делать-то?
Этот немолодой архаровец, тоже из мортусов, был самый из всех спокойный и исполнительный. Уж как он угодил в колодники – было уму непостижимо. Тимофей даже предположил как-то, что во искупление чужих грехов, уж больно Сергей не был повадкой похож ни на мазурика, ни на шура. Однако ж просто так клеймо на лицо не набивают – Ушаков же как раз был из клейменых. Причем давно – буквы, составлявшие слово «ВОР» уже были плохо видны и могли бы сойти за оспины – рябые лица на Москве не в диковинку, иной раб Божий такую рожу носит, будто ее куры исклевали.
Ушакова пробовали выспрашивать – выкручивался. Меж тем Москву он знал примерно так же, как ловкий Демка Костемаров. Но, в отличие от Демки, вверх Ушаков не рвался и для полицейской молодежи казался скучноват – что велят, то исполняет, ни с кем особо не дружится. Однако был довольно сообразителен – почему Архаров и отправил его с Дунькой.
– Почем я знаю? – рассеянно отвечала Дунька. – Как-то надобно туда пробираться… а как?..
Она сорвала цветок белой кашки – если пожевать, то сладенько. Еще сладкий сок был в цветах крапивки-яснотки, вспомнила она, еще можно выдернуть длинный стебель пырея, колос которого еще не окреп, и пожевать основание стебля. Мир, куда она попала, жил, дышал, и заскучавшая Дунькина душенька желала слияния с этим миром. Она целую вечность не бегала с девками-ровесницами купаться на Яузу, не ходила по землянику и по грибы. И где те девки? Уже у каждой по двое, а то и по трое своих, мужья, свекры да свекрови, хозяйство, жизнь на сорок лет вперед расписана, не то что у шалавы, которую из баловства подобрала и воспитала известная безобразница Марфа Ивановна…
Земляника! Дунька высмотрела солнечную полянку, где в высокой траве могли быть большие ароматные ягоды, умей только высвободить их из-под вырезных листков. Она поспешила туда и опустилась на корточки, шаря белыми холеными руками в травной мелочи у самой земли, и была награждена стебельком, едва удерживавшим груз трех наливных безупречных земляничин, каждая – едва ли не с вишню величиной.
– Сергей Федотыч! Глянь!
Она знала, что обращается к архаровцу Ушакову – устами, однако душой позвала сейчас совсем другого человека, тоже – безнадежного горожанина, полагающего, будто земляника растет в корзинках, приносимых «черной» кухаркой Аксиньей с торга.
– Ну, земляника…
Дунька осторожно сняла губами ягоды – поочередно, наслаждаясь каждой отдельно. Потом выпрямилась и вздохнула.
– Пошли, что ли, Сергей Федотыч…
Театр, как и положено, имел не один лишь парадный вход с колоннами и подъездом. Сзади тоже двери имелись, хотя и не такие нарядные. У тех дверей стояла телега, чуть подальше – карета, в аллее – фура, и бегали какие-то люди с корзинами и свертками, даже внесли на плече довольно большой мешок.
Дунька и Ушаков из кустов наблюдали за ними. Наблюдение оказалось длительным – в театр привезли на фуре такое добро, что с трудом и в двери полезло. С другой же стороны здания, где парадный вход, тоже была суета. И пришлось просидеть в засаде довольно долго. Наконец фура укатила, командовавший ее разгрузкой господин убрался в театр, остались лишь кучер на козлах кареты, другой кучер – на передке телеги, да еще мужик, по виду – из дворовых, занятый важным делом – он красил золотой краской деревянный меч удивительной длины и толщины, такой, чтобы его издали видели и ни с чем не могли перепутать. Видимо, по разумению постановщика трагедии, именно таковыми оглоблями воевали древние исконные русские князья.
– Тут и вовнутрь-то не попасть, а домина огромный, поди знай, где та актерка… – пробормотал Ушаков.
Он оставил мундир на Лубянке, успел взять в чуланчике у Шварца какой-то старый кафтанишко с заплатанными локтями. Поскольку время было суетливое, архаровцы возней с волосами пренебрегали, и
