отдаленных лож, сопела, ища возможности вывернуться.
– Что ты врешь, ни из какой он братии… Там французов изловили, а он у меня – немец, по-русски даже плохо говорит… Да и какое мне дело?! Француз, немец! Ты ж сама видела, в какие платья он меня одевает, чем дарит!
– Платья – а полиции боится?! Хорош гусь! – попросту выразилась Дунька.
– Да не он это, а кавалер!..
– Какой кавалер? – Дунька сразу вспомнила красавчика, что подглядывал за ними, когда они разыгрывали чувствительную сцену Оснельды и Хорева из сумароковской трагедии о древних князьях.
– Приятель его, кавалер, вот тот – точно француз. Приезжал к нам…
– И дома у вас квартировал? Маланья Григорьевна! – воскликнула Дунька. – Да неужто ты сама не видишь? Ты им для того была нужна, чтобы ту даму в маске представить, а теперь, как со сцены сойдешь, так тут же нож меж ребер – и в Яузу! Меня к тебе для того господин Архаров и прислал…
– Господин Архаров?
Обер-полицмейстер был на Москве особой заметной, и про то, как он раскрывает козни воров и злоумышленников, рассказывали дивные истории. Народного обожания он не сподобился – да и как обожать человека, под кабинетом которого сидит в подвале кровопийца Шварц? Однако его слово было весомо.
– Он прямо сказал – госпожа Тарантеева чужого не послушает, а ты ее давняя знакомица, тебя послушает. Выведи ее, сказал, оттуда, пока жива, потому что она много знает про тех мазуриков, ее тут же после трагедии в Яузу и спустят!
Не имея других доводов, Дунька на разные лады повторяла единственный.
– Да нет же, враки это! – отвечала уже несколько смущенная актерка.
– А коли враки – с чего бы, сударыня, твоему сожителю с тем кавалером полиции бояться? Он в страшную интригу впутался, целый заговор, и в Петербурге знатные особы к тому причастны! Да и тебя за собой потащил! Ты хоть знаешь ли, какую даму представляла?
Маланья Григорьевна задумалась – и было о чем. Дама, которую пришлось изобразить, была доподлинно знатная особа, коли имела право приказывать самому князю Горелову…
– А ты, Фаншета? – осторожно спросила актерка.
– Потому-то сюда и прибежала, – отвечала Дунька. – Коли откроется, что ты, сударыня, столь важную особу представила… а открыть-то лишь ты и можешь, им-то, сожителю твоему с его сиятельством, болтать не с руки… ну, на ком свет клином сойдется? От кого избавиться захотят?..
– Каким еще его сиятельством?
– А то вам, сударыня, неизвестно! Князем Гореловым, кем же еще! Маланья Григорьевна, полиции все известно – вас спасти желают! Чтобы в суматохе, как будут мазуриков брать, вас не лишиться! Князь такую кашу заварил, что самые знатные особы замешаны! Коли ему вода к горлу подопрет – неужто он тебя жалеть станет? Да ведь кроме тебя, более рассказать про то некому, как ты даму в маске представляла!
– Какая суматоха, что ты несешь?
– А такая, что трагедии-то и не будет! Маланья Григорьевна, голубушка моя! – тут Дунька бросилась на колени перед низкой банкеткой, на которой, опрятно разложив серебряную юбку, сидела актерка. – Театр-то уж окружили! Того и ждут, чтобы я тебя вывела! А то я не понимаю – ролю вашей милости сыграть угодно, покрасоваться! Да и не покрасуетесь на сцене, а раков кормить пойдете!
Дуньке еще ни разу не приходилось представлять на сцене ни благородную княжну, ни лукавую субретку. Она только знала про себя, что имеет к этому делу способности. И вот сейчас пустила их в ход, но без расчета, без выверенных всплесков чувства, как учила госпожа Тарантеева, нет – Дуньке было, во- первых, не до расчетов, а во-вторых, она вдруг вспомнила Марфу, которая умела, искусно показывая свое возбуждение и даже некоторую глухоту, переспорить самого языкастого противника. Главное тут было – впасть в особливое пылкое состояние, когда слова сами вылетают изо рта, словно бы Марфиным либо Дунькиным языком говорит кто-то иной, и доводы рассудка рождаются помимо самого рассудка, а как-то иначе.
Настолько велико было желание выполнить поручение обер-полицмейстера, что Дунькины речи приобрели вдруг эту горячую убедительность, и Маланья Григорьевна даже растерялась – оа чувствовала, что с ее бывшей горничтой что-то не так, и не могла понять, почему на смену законному недоверию вдруг пришло ощущение Дунькиной правоты.
– Погоди, погоди! – перебила она. – Кто окружил, для чего окружили? С чего я должна вдруг тебе верить?
Дунька, стоя на коленях, завертела головой.
Актерская уборная в старом театре была весьма убогая. В любом ином хозяйка уж постаралась бы ее приукрасить, поставила и креслице, и ширмы, велела обтянуть стены хоть дешевенькой серпянкой. Тут же никто не удосужился хоть паутину обмести, только и было чистого, что зеркало на столе, подсвечник рядом, баночки с сурьмой, белилами и румянами, мушечница, банкетка под актеркой да вбитые в дверь гвозди, на которых висела шелковая накидка да еще какие-то разноцветные тряпицы.
– Да что ж это, Матушка-Богородица! – воскликнула Дунька. – И лба тут у вас перекрестить не на что! И точно, что ты с немцем связалась! Ну вот как Бог свят – меня за тобой, сударыня, сам обер-полицмейстер прислал!
Она быстро перекрестилась.
Странным образом именно этот упрек оказался самым действенным из всех Дунькиных доводов. Госпожа Тарантеева, как почти все актеры, была не столь предана самому христианству, сколь его внешним признакам, да еще добавила к ним всевозможных примет. Помещение, не охраняемое святой иконой, тут же предстало перед ней в гадком и скверном виде. Она вскочила.
– Скорее! – воскликнула Дунька, легко, как и полагается в двадцать лет, поднявшись с колен. По лицу актерки она поняла, что та готова бежать из театра, но надолго ли благой порыв – неизвестно. Сколько Дунька знала свою бывшую хозяйку, длительной у той бывала лишь страсть к театральной интриге – пока ее не обрывало какое-либо страшное обстоятельство, вроде московской чумы или гнева господина Захарова. Сейчас же следовало торопиться.
Поэтому Дунька сдернула с гвоздя накидку и укутала бывшую свою хозяйку прямо поверх горностаевой мантии.
– Бежим, бежим! – приговаривала она. – Господь не выдаст!
– Да погоди ты… – Маланья Григорьевна схватила баночку и, ткнув туда пальцем, навела себе едва ли не наугад две толстые черные бровищи. Вот теперь она была совершенно готова к бегству.
Дунька вытерла ей руку подвернувшейся тряпицей и потащила за собой.
У двери ждал Ушаков.
– Скорее, Христа ради, – прошептал он, – публика уж съезжается.
– Публика? – переспросила актерка.
– Так их же всех разом и возьмут! – объяснила Дунька, архаровского замысла, понятное дело, не знавшая, но сообразившая, что сие было бы разумным ответом. – Юбки подбери, сударыня, – измараешь!
Первым по лестнице бесшумно спустился Ушаков, за ним – актерка, замыкала бегство Дунька, готовая, коли потребуется, гнать бывшую хозяйку из театра хоть оплеухами.
Им удалось выскользнуть через черный ход незамеченными, а там уж диспозиция поменялась – Дунька взяла актерку за руку, и они вместе побежали в парк, Ушаков же, достав пистолет, шел в арьергарде.
Боскет, где оставили извозчика с лошадью, был далековато, и дугообразная дорожка явно уводила правее, но главной задачей Дунька и Ушаков считали скрыться из виду у тех, кто мог бы наблюдать за ними из темных окон театра.
– Ну так где же они? – спросила запыхавшаяся Маланья Григорьевна.
– Кто – они?
– Да архаровцы!
– Тут уже, близко, рядом, – отвечала Дунька, озираясь по сторонам. – Сергей Федотыч, я не пойму – мы где?
– Проскочили, поди, – сказал он. – Стойте тут, я его отыщу…
