даже офицеры, коим положено загибать букли и пудрить прическу, не всегда это проделывали. Прихватить сзади не слишком длинно отпущенные волосы черной лентой – вот и все щегольство. Ушакова, человека не первой молодости, с порядочной уже проседью, с этаким простым хвостом, даже не заплетенным в косицу, можно было принять за неудачливого приказчика небогатого купца, и сам он это прекрасно знал.
Дунька же была нарядна и хороша собой, как юный паж, розовощекий от природы, а не благодаря румянам.
Она оглядела Ушакова и задумалась.
– А что, Сергей Федотыч, ты тут раньше бывал?
– Бывал, не бывал… домина-то стоял заброшенный, диво, что не сгорел, его многие знали…
– И давно он этак-то?
– Ох, Дуня, да лет десять, поди! Коли не более. В котором году государыня короноваться изволила – тогда тут и были игрища.
– А когда ты тут в последний раз бывал?
– Когда его милость поглядеть посылали… Кажись, я додумался. Тут ведь лишь недавно люди появились, может, еще не все друг друга в лицо знают. Ну-кась, пошли… Я чего подвернется с воза стяну, а ты меня подгоняй, будто я у тебя на посылках.
– Расцеловала бы, Сергей Федотыч, да мой Гаврила Павлович не велит!
– Не Гаврила Павлович у тебя на уме, – буркнул Ушаков, и Дунька забеспокоилась – где, в чем себя выдала? А это просто Ушаков перехватил взгляд Архарова, на нее направленный, когда она стояла перед обер-полицмейстером, щеголяя забавной повадкой петиметра, выставляя ножку в белоснежном чулке.
Они подкрались к Оперному дому сбоку, выждали время, когда ни у кареты, ни у телеги никого не случилось. Ушаков скользнул вдоль стены, на корточках вперевалку добежал до телеги (Дунька зажала себе рот – отродясь не видывала, чтобы так передвигались!) и притащил мешок, где на дне что-то лежало. Заглянули – обнаружили фунта три овса…
– Ломай ветки, Дуня, – сказал архаровец.
– Да и ты не стой столбом.
Они натолкали в мешок веток, Ушаков взгромоздил его на плечо, согнулся, как от невыносимой тяжести, и весело приказал:
– Ну, Дуня, теперь погоняй!
– Пошел, скотина!
Ругая Ушакова пьянюшкой, мерзавцем, подлецом, лиходеем, срамником, Дунька пошла за ним следом – и они успешно проскочили в театр, пропустив каких-то взъерошенных людей, выбежавших им навстречу.
Вот там, в самом здании, Дуньке уже сделалось страшновато. После запаха земляники и множества иных тончайших, едва различимых запахов, вместе создавших удивительную свежесть заброшенного парка, она вдохнула воздух сырой и явственно отдававший гнилью. Старый театр зимой уже который год не топили, и это чувствовалось сразу, это вызывало желание встряхнуться и бежать отсюда прочь – куда глаза глядят.
– Дальше куда? – шепотом спросила Дунька Ушакова.
– Наверх, поди…
– И точно! Пошел, мерзавец! Пошел! Выпороть велю! – прикрикнула на него Дунька, потому что рядом из внезапно отворившейся двери кое-как выбрался некий театральный служитель в обнимку с большим креслом. – Коли ты, урод, еще раз со двора сбежишь!..
Ушаков поспешил вперед и дивным образом отыскал узкую лестницу.
Дуньке в бытность ее горничной приходилось бывать в театре за кулисами, и, попросив архаровца подождать внизу, она решительно полезла по высоким неудобным ступенькам. Актерские уборные были в этой здоровенной театральной хоромине ровно таковы, как в самом захудалом театришке, – малы и неудобны. Встретив первого же человека, одетого не по-человечески, а в большую картонную кирасу, выкрашенную серебряной краской, Дунька высокомерно осведомилась, где двери госпожи Тарантеевой. И вломилась к актерке, которая как раз была занята наиважнейшим делом – в последнюю минуту обшивала бусами головной убор княжны Ксении, огромный и весьма затейливый.
Она уже была в театральном костюме, удивительно соединившем в себе множество цветочных гирлянд, положенных крест-накрест поверх широкой юбки из серебряной парчи, и горностаевую мантию странного образца, более походившую на обычную накидку-«адриенну».
– Маланья Григорьевна, сударыня моя! – обратилась к ней Дунька. – Я к вашей милости с известием…
– Господи Иисусе, Фаншета! – актерка так перепугалась, что выронила и убор, и иголку. Бусы, скатившись с нити, разбежались по комнатушке.
– Вам тут нельзя оставаться… – начала было Дунька, но актерка ее перебила:
– Нет, Фаншета, это тебе тут нельзя оставаться, беги скорее, Христа ради!
– Сударыня, меня послали сказать, что вас тут убьют, коли останетесь! – выпалила Дунька. – Право, убьют! Я для того сюда и забралась, чтобы вас вывести!
– А я тебе говорю, что тебя тут убьют, коли в моей уборной застанут! Мало ли мне было досады, когда я тебя в гости позвала?! Чудом ты уцелела тогда, ей-Богу, чудом!
– Так я тебе сказываю, сударыня, чудо будет, когда ты сегодня до вечера доживешь!
– Да что ты городишь! – возмутилась госпожа Тарантеева. – Мало мне через тебя влетело? Уходи, покамест людей не кликнула!
– Я-то уйду! – грозно сказала Дунька. – А тебя-то в Яузе вылавливать станут! Ты, сударыня, своего сожителя спроси – для чего тебя зимой в Петербург возили! Спроси, спроси, погляди, чего врать станет!
– Так мало ли куда он меня возил? На то и сожитель, чтобы развлекать!
– Маланья Григорьевна! Побойся Бога! Что еще за новомодное развлечение – ночью в маске неведомую даму из себя представлять?!
Выпалив это, Дунька лихо подбоченилась.
– Какую даму? Да ты что, Дуня, очумела?!
– А вот какую – ты у него спроси! – продолжала отчаянная Дунька. – Спроси, спроси, во что он влопаться изволил! Маланья Григорьевна, да там такая интрига, что Боже упаси! Ты-то думаешь – тебя попросили, ты даму в маске представила, и ладно, а через это такая каша заварилась! Ты спроси у него, сударыня, спроси, какую такую даму ты представляла!
Сама Дунька знала лишь то, что рассказал Архаров, а он успел рассказать очень мало.
– Ты-то здесь при чем? – наконец догадалась спросить актерка. – Ты-то какого рожна в интриги замешалась? Мне через тебя неприятности от сожителя вышли, и я же еще должна тебя слушать?
– Какие неприятности? По щекам отхлестал, что ли? – Дунька прекрасно знала, на что способны богатые покровители ее товарок. – Ну так мало отхлестал! Коли ты, сударыня, все за него держишься! Чем я-то ему не угодила? Кафтанишко унесла? Так я вернуть хотела! А к вашей милости-то меня и не пустили!
– Уйди, Дуня, от греха, – делая круглые страшные глаза, прошептала актерка. – Уйди, пока тебя тут не застали! За тобой же, когда ты уехала, следили… В доме у нас кавалер молодой жил, он за тобой поехал, вернулся – они вдвоем едва меня не убили. Ты, говорят, с кем связалась? Ты с обер-полицмейстерской подстилкой связалась! Она, говорят, с Захаровым, дураком старым, с полицией дружатся! Полиция у них-де в доме ловушки свои устраивает!
– Маланья Григорьевна! – воскликнула пораженная Дунька. – Да что они брешут?! Какие еще ловушки?! Только одна и была…
И замолчала Дунька, пытаясь увязать вместе французское игровое колесо, стоявшее у нее в гостиной, и незримого сожителя госпожи Тарантеевой.
Замолчала также и Маланья Григорьевна, поняв, что проболталась.
– Так это ж французских шулеров ловили, – негромко сказала Дунька. – И повязали их, ты что, сударыня, не слыхала? Целый притон был в Кожевниках, с блядями, как полагается. Неужто твой сожитель – из этой братии? Господи Иисусе, Маланья Григорьевна! То-то он на меня взъелся!
Актерка, сдвинув светлые бровки, еще не подкрашенные до той степени, чтоб были видны из
