подлиннее Дунькиной. И орудовать клинком ему было сподручнее – он был в расстегнутом желтом камзоле, легком, полотняном, Дунька же не догадалась сбросить свой кафтанчик с узкими рукавами и весьма неудобными проймами.
Оставалось только удирать.
Бегала Дунька хорошо – как и всякая девка, выросшая без лишней роскоши. Маленькая еще была на посылках у старших, потом и по своим надобностям носилась с легкостью. Опять же, не путались в ногах тяжелые юбки фишбейного платья. Она, отбежав, повернулась к дядьке и неожиданно даже для себя показала ему длинный язык.
– Стой, дура! – крикнул дядька.
– А хреном промеж глаз не угодно ли?
Дунька вприпрыжку удирала, уводя от Ушакова двух неприятелей и не ведая, что третьего, упавшего на дорожку, более нет на свете – архаровец, навалившись на него, исхитрился пережать ему горло связанными руками.
Раздался выстрел. Дунька даже не поняла сразу, что выстрелили в нее, но промахнулись. Раздался и другой. К мужчинам, преследовавшим ее, спешила подмога. Проскочив мимо лежащего в обнимку с покойником неподвижного Ушакова, двое мужчин, куда более быстроногих, чем пожилой дядька и его раненый товарищ, стали с двух сторон окружать Дуньку. Она прибавила скорости, опять же – бежала по дорожке, им же пришлось бежать по траве.
Вынесло Дуньку к заброшенному домишке с заколоченными окнами, за него она и спряталась, причем вовремя – третий выстрел ударил в деревянную стенку, в самый угол, за которым она укрылась.
Тут в доме неожиданно закричали. Кто-то там, уже охрипнув, отчаянно звал на помощь. Судя по голосу – довольно молодой кавалер.
Дунька затаилась, ее преследователи – также, поскольку стука шагов она не слышала.
Она попыталась сосчитать – сколько же было выстрелов. Получалось три – а гналось за ней четверо. Ежели у каждого два пистолета – остается пять выстрелов. Вполне хватит, чтобы отправиться на тот свет.
В подошву вдавилось что-то странное – камень не камень, жестко, неудобно. Дунька взглянула и уставилась на свою находку с великим недоумением. Это был молоток, чем гвозди заколачивать, и валялся тут недавно – ни чуточки не заржавел.
Драться, имея в правой руке шпажонку, а в левой – молоток, против противников, вооруженных пистолетами, было бы нелепо. Дунька все же подобрала находку, взвесила ее на ладони – да и запустила в дальние кусты, запустила не так, как девки бросают снежки, а точным движением от бедра. Молоток улетел, с треском и шорохом вошел в куст, раздался четвертый по счету выстрел.
Дунька прокралась вдоль стены странного домишки, выглянула из-за другого угла – и понеслась сломя голову.
– Помогите, помогите! – неслось ей вслед. – Кто-нибудь, ради Бога!
Дунька выбежала на дорогу. Слева был парк, справа – Яуза. Первое, что пришло на ум, – кинуться в кусты, иначе ее будут гнать по прямой и хорошо простреливаемой дороге, пока не всадят выстрел в спину. Но кусты росли сплошной стеной. Дунька все же с разбега ворвалась в заросли – и обнаружила за ними забор.
Оставалось удирать без оглядки и молить Бога, чтобы стрелки, паля на бегу, промахнулись.
У них оставалось самое большее – четыре выстрела.
Дунька понеслась к мосту. Там поблизости стоял военный госпиталь, там то и дело проезжали кареты и подводы. Мост был далековато, ну да как же быть?
– Господи Иисусе!.. – прошептала Дунька и припустила еще быстрее.
Раздался пятый выстрел.
Вдали обозначилось какое-то движение – вроде бы карета, сопровождаемая всадниками, ехала Дуньке навстречу. И чем ближе она была – тем отчетливее были фигуры всадников на разномастных лошадях, да и цвет кареты вроде бы определился – черная…
Черная!
Вся Москва, поди, знала эти кареты с зарешеченными окошками.
– Архаровцы! Ко мне! Ко мне, архаровцы!.. – закричала Дунька.
Грянул шестой выстрел…
Трагедия «Самозванец» меж тем продолжалась – и первое явление Ксении публике прошло блистательно. Никто не заметил, что головной убор не доделан до конца, все с замиранием слушали торжественные сумароковские вирши, которые госпожа Тарантеева умела произнести с бесподобными взлетами и падениями голоса.
Это доподлинно был день ее славы!
Кто стоял рядом с ней на сцене? Крепостные! Жалкие актеришки, принадлежащие какому-то помешанному на театре помещику, не умевшему даже нанять для них приличного учителя. Отбирал он в лицедеи, очевидно, самых смазливых и статных. Кабы Маланья Григорьевна имела хоть малость поболее времени – уж она бы из вышколила. Эти здоровенные детины лишь кое-как затвердили свои роли, а повадку оставили самую плебейскую и всякий раз, как сбивались, корчили прежалостные хари – видать, их за такие проказы прямо со сцены вели на конюшню.
Роль Ксении была на всю трагедию единственной дамской ролью, соперниц госпожа Тарантеева не имела и блистала напропалую! Она воистину была русской княжной, гордо отказавшей подлому самозванцу и не имеющей довольно хитрости, дабы притвориться и промолчать, усмиряя тем самым его ярость. Таков же был и жених Ксении Георгий – отчего оба возлюбленных и получили нагоняй от князя Шуйского.
– Когда имеем мы с тираном сильным дело, противоречити ему не можем смело, – состроив хитрую гримасу, как ежели б играл комедию, произнес Шуйский. – Обман усилился на трон его венчать…
Трон был тут же – огромное кресло с высокой спинкой, увенчанной короной – корону скопировали с той, которой венчалась на царство государыня Екатерина. Самозванец Димитрий то взбегал по ступенькам и усаживался в кресло, то сбегал вниз, Шуйский же всегда обращал к креслу жестикуляцию свою.
– Разворотис-с-сь… – не разжимая губ, прошипела Маланья Григорьевна.
Вспомнив, что наказывал, проходя с актерами эту сцену, его сиятельство князь Горелов, Шуйский тут же повернулся лицом к публике и выпалил отчаянно:
– Так истина должна до времени молчать!
Особливо обидно было госпоже Тарантеевой, что аплодисментами наградили крепостного детину, наградили за то лишь, что слова из роли были приятны публике, а отнюдь не за игру, у нее же самой не было в сей сцене столь удачных слов, и потому казалось, что Шуйский получил причитавшуюся ей самой награду.
Однако вскоре и она блеснула.
Это было место в сцене Ксении и Георгия, о коем особо предупреждал князь Горелов, когда актеры на скорую руку собирали спектакль из самостоятельно разученных кусков. Увы, нежных чувств между возлюбленными господин Сумароков не предусмотрел, зато о политике оба толковали наперебой. В нужную минуту госпожа Тарантеева протянула руку не к князю Георгию, а к замершему залу:
– Дай нам увидети монарха на престоле, подвластна истина небеззаконной воле, – как бы все еще обращаясь к жениху, произнесла она, и тут ее голос стал набирать силу: – Народ, сорви венец с главы творца злых мук! Спеши, исторгни скиптр из варваровых рук!
Крики «браво!» и рукоплескания были ей ответом.
Затем госпожа Тарантеева вынуждена была уступить середину сцены Димитрию Самозванцу, который привлек к себе общее внимание. Она злилась втихомолку, пока по приказу подлеца Георгий не был арестован, а затем опять покорила зал, ругаясь с ним, так что, когда явился Шуйский и стал прогонять ее за кулисы, публика никак не желала отпускать актерку. И Маланья Григорьевна, делая реверанс за реверансом, совесем воспарила. Ей чудилось, что вот уж теперь Фортуна возьмет ее в ладони и понесет ввысь, к подлинной славе.
Но за кулисами она тут же налетела на князя Горелова и некого юного петиметра, его сопровождавшего.
– Стой, блядища, – тихо сказал князь. – Куда понеслась? Говори живо – кто тебя из театра, бестию,
