выманил?
Когда актерку вернули за кулисы и впопыхах приготовили к выходу на сцену, князю было не до склок – он желал лишь поскорее начать спектакль. Теперь же у Маланьи Григорьевны было время – целых пять явлений трагедия обходилась без княжны Ксении.
– Да горничная моя бывшая, примчалась, расшумелась, – сразу утратив кураж, отвечала госпожа Тарантеева. – Я и не поняла толком, чего она хочет.
– Не поняла – а выскочила?
– Так я за ней… она мое ожерелье перловое взяла, – и тут, додумавшись до разумного вранья, актерка описала, как у нее чуть было не похитили дорогую вещицу.
– Горничная, говоришь? Захаровская мартонка? А может, московский обер-полицмейстер?
Большие голубые глаза Маланьи Григорьевны распахнулись и рот приоткрылся. В закулисном полумраке князь не мог оценить искренности ее молчания.
– Точно он! – вмешался вертопрах. – Как я их тут оставил, они оба к ней пошли!
– Не было обер-полицмейстера! – воскликнула актерка. – На что он мне?! Как на духу – не было!
– А девка перло у тебя стянула? Врешь, – кратко определил князь. – Да и ты, сударь, врешь. Какого черта ты за кулисы потащился?
– Да повели они меня, за собой повели!
– Архаров не дурак, чтобы тебя с собой таскать. Какого черта ты не закричал, никому не подал знака? Молчишь?
– Он оскорбил меня, и я требовал у него сатисфакции! – выпалил недоросль.
– Сатисфакции, в театре? Голова с вами кругом пойдет! Что он тебе сказал?
– Ваше сиятельство, он обозвал меня французской обезьяной!
Смех князя Горелова Маланье Григорьевне сильно не понравился – она знала, что коли так хохочут, то все внутри напряжено, душа и сердце заходятся в бессильном бунте, и остается одно – зажать ладонью собственный непокорный рот.
– Уйди ты, сударь, Христа ради! – воскликнула она, впрочем, негромко – знала, какой силы звук может безнаказанно раздаваться за кулисами. – Уйди, не зли его сиятельство!
– Да будь он хоть фельдмаршалом – кто дал ему право звать меня французской обезьяной? – Вельяминов, припомнив оскорбление, сильно разволновался. – Я буду требовать у него сатисфакции, когда сыщется!
– Пошел вон, дурак, – распорядился князь. – Не то велю вывести. А ты, дура, отвечай – где Брокдорф?
– Ваше сиятельство, я его уже с неделю не встречала. Как уехал за актерами – так и не появлялся, – ответила актерка. – Их в театр спозаранку инок какой-то на телеге привез.
– Что за инок?
– Сказался – из Сретенской обители. Ведь всех сперва туда доставили… и тут же прочь поехал…
– Молчи, дура… – князь крепко задумался. – О черт, я же без него, как без рук. Все бумаги у него! И проклятый Ховрин как сквозь землю провалился. И Лилиенштерн! Вспоминай живо – не столковывался ли генерал при тебе с Ховриным?
– О чем, ваше сиятельство?
– Пошла вон.
Но Маланье Григорьевне деваться было некуда, она лишь отступила подальше, прислушиваясь к событиям на сцене.
Господин Сумароков несколько сократил трагедию, переставил местами иные стихи, и решено было не устраивать перерыва. Поэтому актерка и волновалась, боясь пропустить свой выход. А крепостные актеры – те и вовсе трепетали. Они сбились возле своего старшего, стоявшего в левой кулисе со стопкой мятых листов в руках и выпускавшего их на сцену сообразно действию трагедии. Там же находились мужчины в серебряных кирасах – свита страженачальника.
Госпожа Тарантеева прислушивалась, сильно расстраиваясь при аплодисментах. Уже и приятель Пармен взывал к совести Димитриевой, и Димитрий в одиночестве сам себе приказал терпеть и погибать в тиранском звании, и Пармен с Шуйским, спотыкаясь, обсудили новости, и Шуйский затеял подымать бунт. Актер, его представлявший, имел кое-какой опыт – и тем неприятнее было госпоже Тарантеевой слушать, как он искусными паузами и ловко выделяемыми словами вызывает одобрительный шум среди публики.
– Спасу престольный град, отечество избавлю, умру, но имени бессмертие оставлю! – вещал он, и ведь нарочно, подлец, останавливался, вымогая у публики аплодисменты. – Почтен герой, врага который победит, но кто отечество от ига свободит, и победителя почтенней многократно! За общество умреть и хвально, и приятно!
Тут-то актерка и порадовалась – удивительный пассаж господина Сумарокова, безжалостно вымаранный князем, каким-то образом воскрес и насмешил сидящих в креслах господ.
Но после этого монолога княжне Ксении и князю Георгию следовало выбегать на сцену, дабы получить от Шуйского заслуженный нагоняй: для чего-де вы столь упрямы, могли бы для виду и согласиться с Самозванцем…
Далее госпожа Тарантеева опять блистала в сцене с женихом и опять удалилась ждать, пока потребуется ее участие в трагедии.
За это время князь, как видно, опросил всех, кто по долгу службы пребывал за кулисами. Никто не видел обер-полицмейстера и его спутника, никто не знал, куда бы эта парочка могла подеваться. Князь уже рычал на недоросля Вельяминова, полагая, что тот по непонятной причине заврался.
Меж тем трагедия близилась к завершению. Уже погремели железом за сценой, что означало тревожный ночной набат. Госпожа Тарантеева поспешила к мужчинам в кирасах, дабы они вывели ее, плененную, и поставили возле яростного Самозванца. Тут у нее был большой и чувствительный предсмертный монолог. И она произнесла его с замечательной жестикуляцией, под конец упав на колени.
Сейчас предстояло пережить угрозу смерти и затем дивное спасение.
Далее на сцену вырвался восставший против тирана народ – и Георгий с Парменом и Шуйским поочередно произнесли стихи, кои ранее были в других явлениях трагедии, но, переехав на новое местожительство, усилили праведный гнев героев и публики в зале. Вершиной же всего был финал – Самозванец не закалывался более, но был пронзен тремя мечами зараз и погребен под тяжестью изрядного монолога князя Шуйского, спасителя отечества.
Трагедия всем была хорошо известна, и таковая перемена в ней взбудоражила зал. Госпожа Тарантеева, все еще стоя на коленях, озиралась по сторонам – выходом на поклоны и не пахло, а ведь именно эти торжественные поклоны замыкают и трагедию, и комедию, без них сценическое действо обрывается нелепо и безнадежно.
И когда волнение окрепло, на сцену вырвался князь Горелов. Он буквально выбежал к рампе, едва не сбив плошки с горящими фитилями и свечи. За ним шли четыре священника в парадных облачениях. Подняв руку, князь заставил публику онеметь.
– Господа! – воскликнул князь. – Сей самозванец казнен, и законы божеские покарали его! На трон взошел истинный государь, государь волею народной! Но для чего лишь в трагедии такое может совершиться? Господа, государь император Петр Федорович, чудом спасенный, приближается к Москве! Истинный наш государь, коего все, с кем бы ни встретился, опознали, перед коим отворяются ворота крепостей! Коего встречают крестным ходом в каждой из оных! Я сам тому свидетель!
Князь размашисто перекрестился.
Госпожа Тарантеева слушала – и понимала, что действие трагедии длится! Заколотый деревянными мечами самозванец распростерся рядом к ней, и освобожденный престол не мог стоять пустым бесконечно. Князь Горелов произносил прекрасные слова – и ежели бы вышел сейчас на сцену законный государь, это было бы наилучшим финалом.
В голове у актерки безнадежно смешались трагедия Сумарокова и причудливый замысел князя Горелова. На то и был весь расчет – точно так же смешались сценическое декйство и явь в головах у тех, кто занимал кресла и ложи. Это было словно бред – но бред прекрасный, праздничный, дарующий воплощение несбыточной мечты, и он объединил всех в едином порыве – служить истинному государю.
