него.
И тут же рядом с кавалером появилась женщина. Она тоже уставилась на обер-полицмейстера – и вдруг беззвучно прешептала три не то четыре слова. Может, молитву, может, иное…
Архаров узнал ее, узнал бледное лицо, упрямо выдвинутый вперед подбородок – примету хорошей певицы, и черные курчавые волосы без всякой пудры, дико торчащие из-под дорогой наколки с лентами и кружевами, узнал тоже.
А быть рядом с этой женщиной мог лишь один человек – молодой граф Ховрин, приятель Горелова и непременный участник его проказ.
То, что накрыло с головой обер-полицмейстера, не было обычной растерянностью. Знай он заранее, что увидит Терезу Виллье в обществе Мишеля Ховрина, уж что-нибудь бы придумал – послал бы вместо себя поручика Тучкова, что ли, и соратник заговорщика исправно был бы препровожден на Лубянку. Но сейчас Архаров знал и понимал лишь одно – руки у него связаны. Кем связаны, почему, за какие грехи – понятия не имел. И, право, охотнее бы вернулся на сцену в тот миг, когда толпа уже готовилась брать ее приступом, а Шварц с подручными и с канцеляристами еще только пробирались вслед за Дунькой по закулисным закоулкам.
Положение спасла Дунька. Она вышла вперед и, мало беспокоясь о пленниках, захлопнула оконную створку. Затем повернулась к Архарову с таким видом, что он счел за нужное отступить на два шага.
– Ваша милость, велите, что надобно сделать, мы здесь сами управимся, – сказал Клаварош, прекрасно понявший все тонкости этой сцены.
– Пойдем, сударь, к театру, – добавила решительная Дунька. – Там вас, поди, обыскались.
Кабы не было рядом Вани Носатого, Клашки Иванова, Клавароша – взяла бы обер-полицмейстера за руку и повела за собой, как водят дитя.
Дунька была проста душой, но Марфа привила ей разумную осторожность в отношениях с бабами. Проказы госпожи Тарантеевой тоже способствовали Дунькиному образованию. И сейчас в душе у нее проснулся крошечный такой часовой, обязанность коего – при опасности трубить тревогу. Все, что было связано с Терезой Виллье, таило в себе угрозу для Архарова – и Дунька ощущала эту угрозу, как иные ощущают течение подземных вод и биение подземных ключей.
Архаров трусом не был, нет… и все же пошел прочь, не желая ничего предпринимать, а Дунька еще обернулась, посмотрела на закрытое окно, словно бы говоря взглядом Терезе Виллье: вот только сунься к нему, вот лишь сунься…
– Надобно Шварца звать, – сказал Ваня.
– Я того же мнения, – отвечал Клаварош. – Будьте тут, я приведу его.
Француз тоже не хотел видеть неразумную дочку своей крестной. После тех наставлений, что он сделал Терезе ради ее же блага, обнаружить ее в трех шагах от мятежного театра, по непонятной причине запертую наедине с пособником шулеров и лучшим приятелем заговорщика Горелова, – это могло бы разозлить и куда более спокойного человека, чем Клаварош. Докапываться до подробностей и исследовать ход мыслей Терезы, приведших ее сюда, он совершенно не желал. Коли ей угодно жить в окружении сплошных неприятностей – ее воля…
Шварц, услышав краткий, но весьма сердитый доклад, призадумался. Он понимал, что соваться к Архарову с вопросами о судьбе француженки просто опасно – кулак у него опять окажется быстрее здравого рассуждения… Следовало решать самому.
Решение было простым и блистательным.
– Ничего не трогать, окно забить, – распорядился он. – Оставить возле дома засаду. Может статься, тот, кто их туда запер, за ними явится – и мы узнаем много любопытного. Макарка, Максимка, ступайте сюда.
– А когда не явится?
– Тогда и будем думать далее. Позаботься, сударь, чтобы им прислать хлеба и напитку какого придется.
Архаров заметил, что Клаварош совещается со Шварцем, и понял – подчиненные решили избавить его от докуки. Вмешиваться не стал: Шварц не дурак, и как решит – так пусть и будет. У обер-полицмейстера была другая морока – вывели наконец связанного князя Горелова. Князь высказывался в том духе, что знать ничего не знает, ведать не ведает, а на сцену вышел, дабы завершить трагедию поучением, сие на театре именуется эпилогом.
– Актерку заколоть велел тоже в поучение? – спросил Архаров и показал на двери, из коих как раз выносили тело госпожи Тарантеевой, исполнившей сегодня самую блистательную свою роль.
– Твои, сударь, люди вокруг нее стояли! – огрызнулся князь.
Докладывать, что главная свидетельница ночной беседы с замаскированной дамой спрятана в доме князя Волконского, Архаров не стал – решил приберечь козырь до нужного времени.
– Тимофей, сопроводи его сиятельство в карету, – обер-полицмейстер показал на тот экипаж с решетками на окнах, который прибыл вместе с драгунами и архаровцами. Другой был предназначен для Шварцевых подручных и канцеляристов.
– Ваша милость, никак нельзя… – отвечал, несколько смутившись, Тимофей.
– А что такое?
– Ваша милость, мы трех иноков из Сретенской обители-то привели, а в конторе ни души, подвалы заперты, один старик Дементьев, и тот знать ничего не желает, – как всегда, рассудительно и последовательно начал Тимофей. – Ну, куды их девать? С собой взяли… вон они там, в карете, и сидят…
– Прелестно, – произнес Архаров и вспомнил древнюю загадку про волка, козу и капусту. Теперь следовало так исхитриться, чтобы князь не имел возможности побеседовать со своими сообщниками.
Обер-полицмейстер едва ли не на пальцах принялся считать количество тех, кто нуждался в экипажах, включая раненого в ногу Ушакова и Захара Иванова, который прискакал сюда верхом, но после неудачного падения с театральной лестницы в седло садиться отказывался. У него уж образовалось было какое-то окончательное число, и вдруг он вспомнил, что не посчитал самого главного участника событий – самого себя…
Архаров расхохотался.
– Недоросля! Вернуть! – сквозь смех приказал он.
И то – нелепо, чтобы Вельяминов добирался домой один в роскошном экипаже, а обер-полицмейстер – в компании Шварцевых кнутобойцев. Опять же, Дунька, которую неплохо бы сдать с рук на руки ее покровителю. Ибо служба отечеству может ей выйти боком – не найдя ее дома и допросив прислугу, господин Захаров может и лишить девку своей благосклонности.
Театральный разъезд знатных особ походил на повальное бегство – никто не ждал на крыльце, пока выкрикнут его карету, пока она подъедет по плавной и широкой дуге, дамы и господа сами побежали в аллею рассаживаться и подняли там немалый шум – экипажи при выезде мешали друг другу, пугались кони, ругались и едва ли не бились на кнутах кучера. Архаров глядел вслед быстроногому Никишке, побежавшему звать недоросля, и вдруг понял, что никуда отсюда не поедет – хоть за ним пришли ту карету, в коей государыню везли на коронацию.
Он перестал слышать гомон, перестал слышать и голоса архаровцев. Он просто стоял – сам с собой, вне суеты, как иногда стоит победитель, даже не пытаясь осознать свои труды, а просто дыша и глядя вперед бессмысленно.
Правая рука сжалась в кулак – ей недоставало эфеса офицерской шпаги. Глаза прищурились – день, уже катившийся к вечеру, был избыточно ярок.
И если бы кто сказал Архарову, что он-де перенесся в минувшее, в ночь, в ховринский особняк, где в трех шагах от мародеров, ведомых к расстрелу, клавикорды вызванивают Моцарта, он бы даже не понял, к чему это, для чего слова.
Он стоял, не ощущая решительно ничего, и только закаменел правый кулак, только глаза, избегая света, прищурились, а голова клонилась все ниже и ниже. А как еще прикажете стоять победителю? Именно так – потому что впереди прорва малоприятных, но неотложных дел.
У дома Волконского, как всегда, народу была труба нетолченая, и Архаров даже порадовался, что велел привести для себя с Пречистенки Фетиду, а для Левушки – Агата. Они без
