– Помогай Бог… – прошептал Суворов.
Он крестился, глядя на егерей, и Архаров чувствовал – этот человек его понимает. Хотя Суворов мог бы в храме Божием вслух молить о присылке в Москву полков, а обер-полицмейстеру это казалось неудобным и неприличным, однако оба не о себе волновались и не для себя просили милости.
А люди поглядывали на них, невольно сравнивая тяжкую архаровскую посадку в седле с почти неземной легкостью и натянутым, как струнка, тонким станом сопровождавшего его маленького генерала.
– Управимся, – вдруг сказал Левушка.
И они, пропустив егерей, поехали дальше, уже более спокойно толкуя о военных заботах.
Этот день все никак не мог кончиться. Даже когда Архаров прибыл на Пречистенку, даже когда Никодимка помог ему переодеться в домашнее – небо еще хранило отражение света, а тело отказывалось расслабиться для сна.
С утра обер-полицмейстер, дав Саше задание снова и основательно покопаться в сумароковских трудах, уже сидел в полицейской конторе и разбирался со вчерашними трофеями.
Что главной добычей в этом деле оказался князь Горелов – вроде и ясно было и без допросов, но был ли он главным затейником? В этом Архаров сильно сомневался. Сам князь – размещенный, кстати, в верхнем подвале с максимальными удобствами, – от вины отрекался и отсылал к человеку, прибывшему якобы прямиком от покойного Петра Федоровича с такими верительными грамотами, что и святого сбил бы с толку. Имелся в виду превосходно знавший покойника «генерал голштинской службы» Брокдорф. И как было ему не поверить!
Князь, отнюдь не дурак, догадался, что именно Брокдорфа и не хватает в списке арестантов. И потому валил на голштинца решительно все – тот-де и подговорил кого-то из актеров заколоть после представления актерку Тарантееву, а для чего – одному ему, Брокдорфу, ведомо. А уж что до стрельбы по Архарову – так тут князь ни сном, ни духом, и даже, сдается, в Москве его не было…
Как ни странно, Горелов не врал – его поставили на одну доску с парализованным немцем, и тот дал понять – впервые сего господина видит. После чего Архаров распорядился-таки везти горемыку в Павловскую больницу – авось опытные врачи докопаются до сути и поставят его на ноги, тем более, что левой рукой он уже шевелит вовсю, ступнями двигает, даже начал выговаривать слова. Бояться за его жизнь уже не приходилось – почти все, кого он мог выдать, и так оказались схвачены, а Брокдорфу было не до визитов в больницы.
Будучи поставлен на одну доску кое с кем из взятых с оружием в руках зрителей, Горелов шумел и от всякого знакомства отрекался, а они ему подражали, и ничего с этим поделать Архаров до поры не мог. Словом, князь имел возможность весьма ловко изворачиваться, и обер-полицмейстер пока ему это позволял, следя лишь, чтобы все княжье вранье было усердно записано канцеляристаи в особую тетрадь и до поры не перебелялось.
О участии в авантюре господина Сумарокова Архаров тоже не дознавался – чтобы не дать князю возможность лишний раз встать в позу невинной жертвы. К Сумарокову приходил заказывать переделку трагедии молодой кавалер, он же, судя по всему, добивался нужных поправок и расплачивался. Это мог быть граф Ховрин, сидевший ныне под замком в Лефортове – о чем даже и вспоминать не хотелось. Архаров знал, что ни Ховрин, ни его спутница с голоду там не скончаются, а в том, что им вдвоем не скучно, он был уверен…
Шварц посовещался со знающим подоплеку странного обер-полицмейстерского поведения Клаварошем, а также весьма любезно расспросил поручика Тучкова. И решил действовать по своему усмотрению – то есть, разумно и логично. Необходимо было выставить на одну доску графа Ховрина и Сумарокова. Торопиться было некуда – Сумароков преспокойно пил водку на Пресне, даже не ведая, что надо бы пойти в ближайший храм возблагодарить Господа за спасительную забывчивость заговорщиков: драматурга не пригласили на представление «Димитрия Самозванца». А Ховрина следовало держать в Лефортове, пока за ним не явится тот, кто его в домике запер. Разве что злодей решил уморить графа голодной смертью – но и это сделается ясно очень скоро…
Пока же все силы были брошены на поиски Брокдорфа, доктора Лилиенштерна и… Устина Петрова. Все трое как сквозь землю провалились.
Первым делом Демка Костемаров и Яшка-Скес отправились в Сретенскую обитель. Пока изымали оттуда оружие – было не до панихид. А потом, опомнившись несколько, Демка доложил Архарову про Харитоново тело и получил приказание это тело отыскать. И оно действительно нашлось – но не на монастырской земле, и даже не меж строений Рождественской обители, и даже не по дороге к Яузе – Демка, не будучи ангелом небесным, сразу прикинул, куда бы он сам спровадил мертвое тело.
Труп Харитона подняли, как ни странно, в Звонарском переулке. Как он туда угодил – это была еще одна загадка. Никто из местных жителей этого не понимал, и Устина по Демкиным описаниям тоже не признали.
– Стилет, – сказал Архаров, когда ему принесли узкий и тонкий нож, вынутый из Харитоновой груди. – Слыхать – слыхивал, а вижу впервые. Отдайте Шварцу.
Он чуть было не сказал: «глядишь, и пригодится». Но это оружие могло служить лишь для убийства, скорого и беспощадного. Клинок – пятивершковый, рукоять короткая и с шариком, должно быть, чтобы упирался в ладонь… Странное для Москвы оружие, однако.
Демка, отдав Шварцу стилет, обратился к нему с особой просьбой – чтобы его допустили до пленных актеров. Пока они с Яшкой бегали в обитель, пока разбирались с телом и доставляли его в мертвецкую – оба старательно вспоминали все подробности своего «паломничества». Тут-то они и поняли, что шагали нога об ногу и с актерами, и с Брокдорфом, а Яшка – так даже слушал стихотворные речи Дмитрия и Шуйского.
Шварц выслушал, велел сперва продиктовать эти сердитые воспоминания канцеляристам, а потом выдал им на расправу старшего из крепостных актеров – Андрюшку, представлявшего князя Шуйского. Сам, как выяснилось, в это же время взял в нижний подвал Гаврюшку, бывшего в бунташной трагедии самим Димитрием Самозванцем.
Актеры, изрядно напуганные, более всего боялись, что их вернут к барину, великому любителю трагического искусства, а тот с перепугу прикажет запороть. Барина можно было понять – князь Горелов впутал его в заговор, а актеры оказались нежеланными свидетелями.
Пообещав, что их судьбой займется сам обер-полицмейстер, Демка выпытал у Андрюшки довольно странную историю.
Будуч приведен в обитель, он старательно твердил свою ролю в келье, ему отведенной, однако ночью за ним пришли. Господин, что доставил их в Москву под видом богомольцев, приказал следовать за ним и выдал самодельные носилки. Перечить этому строгому барину, говорящему по-русски примерно так, как лает собака, кратко и сердито, Андрюшка с Гаврюшкой не осмелились – вот и потащили мертвое тело к Яузе.
Далее начиналась сказка – на манер тех, что бабки с дедами малым внучкам сказывают.
Строгий господин хотел, дойдя до Неглинки, спуститься пониже по течению и закинуть тело подальше от берега. Так бы и сделали – но из мрака выскочил черт и напал на них троих, отбив тело. Надо полагать, оно принадлежало великому грешнику, потому что черт, приобретя его, злобно ругался нерусскими словами. А строгого барина-немца треснул поперек спины оглоблей, отчего у того ноги подкосились. Затем же, постояв и побормотав, растаял во мраке, хотя его присутствие явно ощущалось.
– Только не толкуй мне тут, что от него серой разило! – воскликнул Демка. – А то я не знаю, чем разит у Неглинки! Свежим дерьмом!
Понимая, что от черта, коли вновь объявится, будет менее вреда, чем от барина, когда он оклемается, актеры поволокли его, почти обезножевшего, обратно в обитель. Они полагали уложить его в постель и позвать кого-либо из иноков, сведущих в лечении. И тут из темноты возник еще один черт.
Он свалился откуда-то сверху и обратился к барину со злобными словами. Лицом же был черен, всем обликом – грозен.
Барин струхнул, отвечал ему невнятно, после чего, перейдя на русскую речь, велел нести себя туда, куда покажет черт, утверждая, что там-де живет добрый доктор, который примет и среди ночи.
Будучи в этой части Москвы впервые, актеры не могли назвать ни улицы, ни дома, куда с большим бережением доставили барина. Тащили они его, закинув правую барскую руку на шею Андрюшке, левую – на шею Гаврюшке, обнимая его притом, как девку, а он едва перебирал ногами. Черт несся впереди, легкий
