и шустрый, епанча его колыхалась, но стука шагов актеры не слышали. Улицу вдруг резко повело вниз, черт почти перешел на бег, актеры не поспевали за ним и страшно боялись уронить свою ношу.
– И тут вам встречь третий черт, – подсказал Демка. Но ошибся – тут-то актеры и оказались у докторского дома.
Черт постучал в окошко условным дьявольским стуком, ему отозвались, произошла беседа на немецком языке, сперва взволнованная, потом деловитая, так что актерам показалось, что их избавление близко.
Однако, стоило двери распахнуться и какому-то служителю принять в охапку увечного, как черт повернулся к актерам и, издав воистину адский скрип и скрежет, принялся отвешивать им оплеухи. Андрюшка с Гаврюшкой сперва остолбенели, потом принялись отступать. Черт с непостижимой быстротой схватил их поочередно за плечи, развернул и погнал пинками вниз по крутой улице. Они и побежали… бежали, бежали, куда-то их занесло… а черт взмахнул крыльями, взлетел вверх и пропал в ночном небе.
– Ну, это уж ты врешь! – возмутился Демка.
Но Андрюшка показал движение рук черта, или лап, или крыльев, или что там у него имелось. Движение было известное – таким человек помогает себе с места вскочить, скажем, на стул, а есть ловкачи, которые и на стол этак вспрыгивают. Ежели человек в черной епанче этак подскочит – и впрямь испугаешься, до того выйдет похоже на огромную черную ворону.
Когда актеры остановились и опомнились – сговорились молчать про эти ночные чудеса. Это уже было чистой правдой.
Демка в чертей не верил по той простой причине, что и сам при нужде мог изобразить такого черта – и бормотать нечеловечески, и оплеухами потчевать. Он пригрозил Андрюшке нижним подвалом и уже повел его туда на расправу, но тут наверх поднялся Шварц. Все сошлось – актеры друг дружке не перечили даже в мелочах.
О чем и было доложено Архарову.
Обер-полицмейстер поставил актеров перед собой и задал разумный вопрос: как они, собачьи дети, в итоге оказалось в Лефортове? Горемыки признались: сбежав от чертей, долго где-то шастали, прятались от обходивших ночные улицы с фонарями десятских, а потом забрались в некий двор, где пахло скотиной, впотьмах нашли какой-то курятник и сели, привалясь к стенке, ждать рассвета. Ну, понятно, там и заснули. Пробудились от мычания, поняли, что сейчас погонят скотину на пастбище, вылезли в какой-то переулок и спросили у заспанной бабы, провожавшей парнишку с козой, где тут Сретенская обитель. Парнишка довел их до какого-то угла, они опять сбились со следу и долго шли вдоль поросшего травой и даже деревцами земляного вала. Наконец нашлась добрая душа, точно указавшая дорогу в монастырь.
– Ни хрена не понял, – сказал на это Архаров. – Скес, ступай с ними в обитель и оттуда прогуляйтесь – авось хоть догадаемся, в какой стороне тот докторов дом.
Яшка-Скес вернулся часа через три и доложил – дом, возможно, тот самый, где проживает доктор Лилиенштерн. В точности актеры его не опознали, но переулок – вроде Варсонофьевский, да и десятские божатся, что других врачей тут не ведают.
К тому времени Архаров уже знал от Шварца, что к домику в Лефортове спозаранку подъезжали на извозчике, да только не со стороны Яузы, а через парк. И, сдается, заметили Максимку-поповича, который, почти не хоронясь, прогуливался возле домишки. Он сам честно рассказал об этом, чем и избавился он наказания – ибо честность есть добродетель, а добродетель должна быть вознаграждаема.
Поиски Устина также оказались безуспешны.
Архаров понимал, что надо как-то решать судьбу лефортовских узников. И перекладывал эту тяжкую обязанность с часа на час, а Шварц и Клаварош тем временем вскладчину приобрели для них продовольствие и отправили со знакомым извозчиком Степану Канзафарову и Михею Хохлову, сменившим Макарку с Максимкой.
Наконец обер-полицмейстер решился, потребовал к себе Клавароша, некоторое время глядел на него исподлобья – но послал не в Лефортово, а на Пресню за Сумароковым. В случае, ежели анненский кавалер окажется уж слишком пьян, – велел призвать на помощь трактирщика, уже не раз оказавшего содействие, и ушат с ледяной водой из колодца.
Настенные часы показывали обеденное время – следовало ждать Никодимку с корзиной провианта и Сашу с заданием. Архаров, заранее зная, сколько ему выпадет работы, еще с утра решил отобедать в кабинете.
Когда он съел примерно треть того, что привез Никодимка (прочее поделили между собой бывшие на тот час в полицейской конторе архаровцы), Клаварош доложил, что драматург доставлен в послепохмельном состоянии – его удалось выловить в тот миг, когда на душе полегчало и посвежело, а для очередного принятия опасной водочной порции он еще не созрел.
Саша выложил на стол все, что требовалось Архарову для вразумление господина Сумарокова. И тогда лишь драматург был впущен в кабинет.
– Садись, сударь, – сказал ему Архаров. – Твое счастье, что тебя на театральное представление пригласить забыли. Потому что зрителей безоружных, включая особ дамского полу, я отпустил, но зрители, взятые с оружием в руках, сидят в остроге.
Александр Петрович ничего не ответил. Отсюда Архаров вывел, что поэт догадывался об употреблении своего произведения.
– Сочинять-то – любезное, поди, дело, – сказал обер-полицмейстер. – Что ж ты, сударь, молчишь?
– Сие неизбежно – чтобы, над поэтом надсмеявшись, кровь его сосали, – отвечал Александр Петрович. – Сие – за мои тебе, Россия, услуги…
– Хороша услуга…
– Я – жертва, – твердо заявил Сумароков. И стал ждать возраженией.
Но Архаров лишь смотрел на мятежного драматурга и чуть заметно кивал головой.
Драматург же, видя, что словесного побоища не получается, понурился, скис и поглядывал на обер- полицмейстера весьма неприязненно.
– Вот что случается, когда особа, одаренная талантами, берется учить властителей, как им управлять государством, – сказал наконец Архаров, показывая пальцем на рукопись «Самозванца». – Сие похвальное рвение весьма худо в жизнь воплощается.
– Не могу иначе. Долг мой – говорить правду в лицо тиранам, – возразил Сумароков.
– Говорите, сударь, сделайте милость. Да только сперва сыщите тирана, а потом продиктуйте завещание, – посоветовал Архаров. – И, коли уж на то пошло, могу подсказать – подлинный тиран бесчинствует ныне в Курмыште, статочно, ломает голову – на Алатырь ему идти, на Саранск, в Казань ли, им разоренную, вернуться… А того гляди, под Пензой объявится. Он с гарнизонными солдатами расправляется хуже всякого ирода, возит за собой гарем из пленных офицерских дочерей и жен. Коли поспешите – еще застанете его не изловленным, и для такого случая самолично вам подорожную в те края выпишу.
– Вас, сударь, послушать, так драматург должен лишь восхвалять власть имущих. А где же поучение, где назидание?
Архаров невольно улыбнулся и взял приготовленный Сашей листок.
– Неужто, сударь, кроме тиранов, и писать вам более не о чем? – спросил он. – А вот послушайте. Из «Эпистолы о стихотворстве» взято.
И он стал читать, подражая почему-то не Саше, которого за множество вечеров наслушался в избытке, а Клаварошу, в коем, несомненно, погиб великий актер:
Подражание вышло странноватым – Архаров не умел так орудовать руками, устремляя растопыренные персты то к небесам, то к слушателю, и вообще чувствовал себя неловко – в последний раз он читал вирши очень давно, да и те – в песеннике господина Теплова «Между делом и бездельем». Однако своего он добился – Сумароков поднял голову, и в глазах драматурга вспыхнуло живое
