– Куда теперь, Иван Иваныч? – спросил он. – Ведь оставаться, поди, не хочешь?
– Не хочу, – согласился Каин.
– В последний раз, выходит, видимся?
– Выходит, так.
– А ну, крестись!
– Вот те крест, – и Каин наложил на себя скорое, не больно проникнутое святостью, однако имеющее силу крестное знамение.
Архаров усмехнулся – вот теперь-то и следовало нанести последний, победительный удар.
– А коли так – забирай, Иван Иваныч, своих дружков. Думаешь, я не знаю, зачем ты пленников брал и на кого их обменять думал? Забирай, Бог с тобой! Мне они тут не надобны.
Архаров посторонился, и из дверей вышли гуськом Камчатка, Мохнатый, дед Кукша, Бабай, Еж, Бухарник.
Шли старики, уже мало на что пригодные, шли шуры и мазы давнего времени, желавшие одного – достать припрятанные денежки и жить потихоньку на покое, замаливая грехи и балуя пряничками чужих внучат. Который прихрамывал, который охал, держась за поясницу – в Шварцевом хозяйстве было сыро, особливо в нижнем подвале, да и спать горемыкам пришлось отнюдь не на пуховиках. Огромного Камчатку аж пополам сложило. Один лишь дед Кукша был бодр, хотя и угрюм.
Последним с крыльца спустился Шварц – и вместе с былыми шурами и мазами оказался рядом с Каином.
– Всех, всех забирай, – повторил Архаров. – Деда Кукшу я бы и оставил, да пусть сам решает. Ну, по- честному ли я с тобой обошелся?
Каин усмехнулся.
– Кто ж тебя, талыгайко, таково налузнил?
– Да бас и налузнил, – и Архаров произнес наконец слова, на которых держался все эти дни, как повисший над пропастью держится на одном персте, пока ногами не нашарит трещину или выступ: – Потому что они – крысы, а я – кот. Э?
Каин вздохнул и покачал головой.
Архаров стоял на крыльце один – да и не нужна была ему свита, чтобы старый маз почувствовал его силу, почувствовал не в словесном поединке и даже не в кулачном, а в веселом бесстрашии, о котором, глядя на обер-полицмейстера, мало кто бы догадался.
Вот теперь только и стало ясно, кто одержал в споре победу и чья теперь Москва.
– Похряли, мазурики, – сказал Каин былым дружкам.
Архаров заглянул в дверь и махнул рукой, что означало: выходите, братцы, дело есть.
– Канзафаров, Абросимов, Жеребцов… – обер-полицмейстер называл тех архаровцев, что в мортусах не служили и ни малейшей связи с мазовским миром ранее не имели. – Проводите сих господ. Десятских к ним приставьте. Убедитесь, что они уж миновали заставу, и с пожитками своими вместе.
– Какую, ваша милость?
– Любую.
Шварц меж тем, подойдя к Каину, тихо задал ему некий вопрос, получил ответ, опять спросил, опять выслушал и, поклонившись, вернулся к Архарову.
– О чем это ты с ним, черная душа?
– Об одном давнем дельце. Теперь-то ему скрывать нечего, вот и сказал.
Но что за дельце – Шварц не признался.
Архаров догадывался, что в прошлом у немца – много всяких любопытных вещей, и недаром же он охотно трудится в подвале. Но обер-полицмейстер, зная, как там добывают показания, не слишком совал нос в Шварцевы дела и уж во всяком случае старался не видеть своего помощника с кнутом в руке, хотя тот несколько раз обмолвился, что и такое-де бывает.
Когда немец предложил Архарову спуститься вниз и совместно выставить впервые на одну доску князя Горелова и только что привезенного Брокдорфа, мысль эта была более чем разумна – воспользоваться волнением и испугом голштинца, дабы сгоряча при столь неожиданной встрече наговорил нужных для следствия слов. Да и князь от такого сюрприза тоже мог чего-то брякнуть.
Конечно же, Устин вовсе не перешиб Брокдорфу спину – удар был сильный, болезненный, пришелся по почкам, сдвинул позвонки, но заговорщик кое-как отлежался, и в верхний подвал его удалось спустить без всяких загвоздок. Там, правда, тут же уложили на топчан. Шварцевы подручные немало в таких делах смыслили, поскольку им же и приходилось после суровых допросов наскоро лечить свои жертвы.
Помещение для такого рода бесед содержали в большом порядке, были там и столы – для начальства и для канцеляристов, и стулья, и даже большое кресло, приземистое и широкое, подстать Архарову, которое дважды застревало на лестнице, и обер-полицмейстер уже велел было нести топор. Но кресло пропихнули, разве что кривые позолоченные ножки чуть ободрали, так что стала видна светлая липовая древесина.
Архаров, спустившись, уселся и велел зажечь еще сальных свеч – он хотел хорошо видеть и лицо князя, и лицо Брокдорфа. Шварц сам наладил освещение и, выйдя, отдал все необходимые приказания. Вернулся он с князем Гореловым и со страхолюдным Вакулой, о котором архаровцы спорили, сколько раз в году бывший инок расчесывает буйную сивую бороду. Другой особенностью этого расстриги были руки – меж локтем и плечом толщиной поболее Шварцева бедра.
Немец и с этим чудовищем обращался любезно, именовал, кстати, его монашеским именем – Пигасий, и выговаривал ему лишь за скверную привычку шататься по подвалам в каком-то старом подряснике (дыры в коем зашивать он ленился), как ежели бы ему мало денег платили и он не мог купить себе пристойного кафтана.
Князь был сильно недоволен, старался отпихнуть Вакулу, глядел в пол, презрительно морщился – словом, показывал все ужимки уязвленного аристократа. Его усадили перед архаровским столом, Вакула встал у него за спиной.
Затем очень осторожно ввели Брокдорфа. Кондратий даже помог ему сесть, поддержав под локоть. Сам, как и Вакула, встал сзади.
Наконец-то Архаров увидел этого человека.
В давние времена, служа в преображенцах, он лишь слышал о брокдорфовских проказах. Тогда Архаров был слишком молод и не чиновен – встретиться им было негде. Теперь же он увидел мужчину, который, кабы его умыть, побрить, причесать, гляделся бы лет на пятьдесят, но отрастивший бороду и взъерошенный – был совсем старцем и даже малость смахивал на Волконского.
Брокдорф относился к тем людям, что, смолоду бывши тощими, к старости наживают сало, и все в области живота и талии, ноги же у них почему-то теряют плоть до такой даже степени, что приходится носить накладные икры. Это тайный предмет мужского туалета доставляет владельцу много беспокойства своим сползанием вниз и перемещением на переднюю сторону голени. Вот и сейчас, взглянув на ноги своей добычи, Архаров сердито засопел – их форма явственно доказывала присутствие этих блуждающих ватных накладок.
Даже странно сделалось Архарову, что этот пожилой господин бесстрашно носился по неспокойной России, явно не с одними поддельными икрами, но и с поддельным паспортом, более того – паспортами, и всем пренебрег ради своей затеи – покоем, здоровьем, семейством, коего у него как будто вовсе не было… разве что подобрал на старости лет актерку Тарантееву… поди, и привязался, коли так богато содержал…
Старый интриган прекрасно понимал, что потерпел последний и главный в своей жизни крах. Будучи по натуре лжецом и доносчиков, он не ждал теперь ни молчания от бывших соратников, ни снисхождения от Архарова. Он знал, куда в конце концов выведут допросы: к его путешествиям в ставку самозванца, и мало кто станет добираться, действительным или же мнимым путешествиям. А государыня Екатерина Алексеевна, имеющая прекрасную память, тут же вспомнит, как Брокдорф, любимец покойного супруга, громко убеждал того «задавить змею». Заступиться же будет некому. Хотя сопротивляться все же надобно до последнего…
Все это Архаров увидел на его лице, с коего голштинец так и не удосужился еще сбрить рыжеватую бороду, весьма удобную при странстиях по бунтующим губерниям. И, подождав несколько, приступил к делу.
