Первые ответы на вопросы были таковы, как полагается: князь и голштинец друг друга не признавали и от знакомства истово отрекались. Они не встречались в Санкт-Петербурге, не жили в одном доме на Сретенке, не погнались вместе ночью за сбежавшей Варенькой. Архаров усмехался, думая, как бы половчее преподнести Брокдорфу утерянную им шпагу.
– Но есть особа, которая может подтвердить, что вы, из странствий возвращаясь, жили в доме на Сретенке, снятом на ваше имя, господин Брокдорф, вернее – на одно из поддельных ваших имен, – сказал Архаров.
Он намекал на Маланью Григорьевну Тарантееву.
Одновременно он проделал такой кундштюк: одним глазом смотрел на Горелова, другим – на Брокдорфа. И Горелов намек понял, да только выдал себя усмешкой: он знал, что актерка уж вовеки не заговорит. Что же касается Вареньки Пуховой – она с Брокдорфом в том доме не встречалась, и в худшем случае расскажет, что поселилась там вместе с женихом, за коего помолвлена, что вовсе не так уж плохо…
Зато Брокдорф забеспокоился.
Насколько Архаров мог понять, в ночь накануне театрального заговора неведомый благодетель чем-то крепко благословил голштинца по пояснице, и после того, вместе с доктором Лилиенштерном оказавшись в руках Каиновых приспешников, Брокдорф никак не мог знать подробностей политической трагедии. Тарантеева для него все еще была жива. И старый интриган явно принялся в голове своей плести для нее либо обвинение, либо оправдание, и вернее, что первое. Судя по роже, он собрался обвинить актерку во всех смертных грехах – да простого воровства хватило бы, чтобы внушить: ее словам веры нет и быть не может.
– Следует ли мне огласить показания, полученные от сей особы? – спросил Архаров.
Вот тут князь забеспокоился – вполне могло быть, что театральную девку в последний миг спасли и старательно лечат.
– Не следует, – сказал Брокдорф. – Я бывал в том доме. Особа в нем кратковременно жила. Весьма кратковременно.
– Да, сознаюсь, – тут же присоединился князь, – господин Брокдорф, снявши дом, приглашал меня в память давнего знакомства. И я видел там ту особу, но в разговоры не вступал, и она со мной также.
– Угодно вам, чтобы я поставил вас троих на одну доску? – подумав, спросил Архаров.
Брокдорф промолчал, зато князь улыбнулся, как ежели бы хотел сказать: а ведь ты, сударь, блефуешь!
– Воля ваша, господин обер-полицмейстер, – отвечал он.
Шварц встал со своего стула и безмолвно вышел.
– Оставим пока особу, – предложил Архаров, – тем более, что ей и впрямь известно очень немногое. Поговорим о вас, господа мои. Где и как свели вы знакомство?
Это была древняя история, скрывать которую не имело смысла, и оба деловито припомнили и Санкт- Петербург, и жизнь Малого двора, и великого князя с великой княгиней, и покойную государыню Елизавету. Архаров слушал, переспрашивал, уточнял. Ему было любопытно, чего вдруг сорвался с места Шварц. Следовало ждать сюрприза.
Появился Шварц не один – следом Ваня втолкнул голого по пояс человека со связанными за спиной руками. Лицо у того было в кровавых соплях, на спину наброшена какая-то пятнистая дерюга – словом, и малое дитя поняло бы, что допрос велся с пристрастием.
– Ваша милость, господин обер-полицмейстер, – обратился Шварц к Архарову. – Только что получены ценнейшие показания. Говори, Никаноров, повтори, что сказал… погоди-ка… Ваня, дай тряпицу…
Шварц собственноручно отер лицо бедному Никанорову, а заодно повернул его более к Брокдорфу, нежели к князю.
– Ваши милости, я сам видел, своими глазами… его сиятельство актерку шпагой заколол… прямо на сцене, как появились их сиятельство и все началось… – Никаноров мотнул головой на Архарова.
– Что ты врешь! – закричал князь, вскакивая, и Вакула, цепко взяв за плечи, усадил его на место.
– Точно, ваши милости, актерка посреди сцены на коленках стояла, князь, взявши за руку, шпагу наставил… – тупым каким-то голосом, словно усталый пономарь, твердил Никаноров. Голос и впрямь доверия не внушал.
– Врет же, врет! – перебил Горелов. – Господин Архаров, неужели не ясно – сие признание подстроено, за послабление куплено! На что мне актерок убивать?! Для чего?!
Князь лгал – да и свидетель убийства лгал, это Архаров видел без подсказок. И сразу даже сообразил, на кой хрен Шварцу стычка двух лгунов. Потому глядел не на князя, а на Брокдорфа.
А вот Брокдорф окаменел – он впервые услышал о гибели своей подруги, тут Шварц все рассчитал точно…
Архаров знал это состояние, когда главное – не шевелиться, отсечь все телесное, таким удивительным образом замедляя течение мысли. Ибо если принять в себя эту мысль всю разом – опасно, чревато болью. А понемногу, осторожно – глядишь, она и уляжется в голове с наименьшими потерями…
– Никаноров, ты соврал, дабы передышку получить? – строго спросил Шварц.
– Нет, нет! Доподлинно убил! Шпагой заколол! – выкрикнул свидетель. – А для чего – того не знаю!
– Ваше сиятельство?
– Врет, врет! – твердил князь.
Шварц словно бы не замечал Брокдорфа и продолжал науськивать Горелова с Никаноровым друг на дружку. На Архарова он тоже не глядел – и без того знал, что обер-полицмейстер молча отмечает в голове все, что ему необходимо, в том числе и делает выводы из молчания Брокдорфа. Из потока лжи должна была выскочить правда – потому Шварц и довел Горелова до настоящего крика.
Архаров шума не любил и потому треснул кулаком об стол. Шварц поймал подскочивший подсвечник.
Обер-полицмейстер не так уж часто бывал недоволен исполнительным немцем. Сейчас как раз был момент острейшего недовольства – что может быть гнуснее подученного свидетеля? Следовало тут же, не беспокоясь о прочих участниках сего действа, поставить Шварца на место – но так, чтобы лишь он и понял. Следовало уничтожить его затею, противопоставив ей нечто иное.
Но не было праведного способа расколоть князя, его просто не было, да, наверно, и не могло быть в натуре. Был иной – немногим лучше Шварцева…
– Молчать всем, – сказал Архаров. – Господин Горелов, вы знали, что актерка Тарантеева, знавшая о ваших затеях, пыталась убежать из театра накануне вашего трогательного представления? Знали, ваше сиятельство? Вы своих людей за ней посылали? Так? Вы сами говорили, что, сыгравши ролю, она будет убита? Вспоминайте живо, мне недосуг! Не то я сам сейчас припоминать начну, какой дряни наслушался, стоя за кулисами! Итак – про побег знали? Людей посылали?
Сей кундштюк Архаров открыл однажды, докапываясь до правды в деле о воровстве иконных окладов. При допросе он сперва спрашивал о вещах невинных – точно ли преступник живет в Замоскворечье, точно ли зовется Иваном Петровым, или как его там, точно ли состоит в свойстве с пономарем Николаевского храма, что на Берсеневке. Он и сам не сообразил, что все сии вопросы чрезмерно просты – знай лишь отвечай «да». Но когда спрошено было, приходил ли Иван Петров к колокольне того храма вечером, уже в сумерках, для встречи с пономарем, вор, привыкнувши утвердительно кивать, невольно сказал «да» – и это выдало его с головой. Впоследствии Архаров убедился, что ухватка довольно часто срабатывает.
Первые два вопроса, адресованные князю, несомненно, требовали ответа «да», но третий, про убийство, был задан почти наугад. И княжеский кивок, означавший согласие, тут же был отмечен и Архаровым, и Шварцем.
– Пиши, – тихо сказал Шварц канцеляристу.
– Не смей! – крикнул князь. – Не смей писать! Не было того!
– Господин Брокдорф, коли вам более нечего сказать, ступайте. А с сим господином мы еще побеседуем, – вдруг распорядился Архаров, не глядя на Шварца.
Брокдорф с трудом встал.
– Мы так не уговаривались, ваше сиятельство, – сказал он князю. – Мы иначе уговаривались. Отчего она убежать желала? Что ее испугало? Как сие вышло?
