просили и не желали – это и на высокомерных личиках было написано. Ну так ни одна ж и не забралась к нему в постель, как сейчас шалая Дунька.
Чего ж она хотела, чего добивалась? Известных приятных действий? Так нет же, даже не пыталась его расшевелить. Может, все-таки нужно было настоять и дать ей деньги? Крикнуть Никодимку, чтобы подобрал разлетевшиеся из кошелька монеты?..
Неприятно пребывать в таком озадаченном состоянии, лежа на постели с двадцатилетней красавицей, которой почему-то пришла охота болтать о прачках и столовом серебре.
Может, ее Марфа чему-то этакому обучила, подумал Архаров и вдруг понял: ловушка! Не может быть столь расслабляющих бесед, заменяющих в постели все иное, не должно быть! Дунька хитрит, чего-то ей все же надобно, хотя по лицу не скажешь… впрочем, притворство у этих девок – в крови…
Он забарахтался, освобождаясь от подбитого мехом кафтана. Дунька пискнула – и тут же настал ее черед. Архаров высвободил ее тело настолько, насколько было ему необходимо, и взялся было домогаться, но она удержала его, а руки у девки из Зарядья, которая с детства и вилами в хлеву намахалась, и вязанки дров привычна таскать, сильны. Дунька остановила его, упершись в плечи и глядя снизу с удивившей его тревогой. Он знал, что орудует правильно, как оно и полагается с девками, однако Дунькин взгляд смутил его.
Вдруг стало ясно: она, как и он, способна читать по лицу. И полагает, будто на широком тяжелом лице любовника написано: он в растерянности, он не выдержал необъяснимого тепла, возникшего между ними двумя, он не в состоянии держать оборону и потому в панике переходит к жестокому нападению.
Объяснять Дуньке, насколько она ошибается, Архаров не мог и не желал. Ее догадка была оскорбительна, а почему – он докапываться опять же не желал. Он страсть как не любил открывать в себе слабинки и достойные сожаления душевные загогулины. И потому он сломил легкое сопротивление, он всего себя выплеснул в бездумном торжестве мужской силы и потом только совесть подсказала: коли не денег, хоть поцелуя не пожалей, дурень.
Он, уже расположившись хоть немного полежать рядом с Дунькой без движения, приподнялся на локте и чмокнул ее в щеку.
И этот приятельский жест был для него самого необычайно странен. Как если бы только что не было всей пылкой суеты, на несколько минут объединяющей мужчину и женщину, как если бы продолжалась занимательная беседа о простых вещах.
– Вот как ты, оказывается, целуешься, – прошептала Дунька. – А хочешь – научу?
– В иной раз.
И впрямь – только того недоставало, чтобы девка обучала его этому мастерству!
Архаров хмыкнул – сам себя поймал на логической неувязке. И впрямь, не у мужчин же брать уроки. Эти дела вызывали в нем брезгливость, хотя был случай, было легкое помутнение рассудка…
Это случилось после драки, на манер той, что сделала Архарова любимцем графа Орлова, только задолго до нее. И тоже, как ни странно, в бильярдной. Противник был большой, тяжелый, вызвал почему-то злость более высокого накала, чем полагалось бы, и когда его удалось наконец успокоить, когда он в кровавых соплях валялся на полу, а Архаров стоял над ним, расставив ноги, и молча требовал признания поражения, возникла дикая мысль: чтобы поражение этой скотины было полным, окончательным и бесповоротным, нужно сделать с ней то, что мужчина делает с женщиной…
Конечно же, мысль была изгнана, но Архаров ничего не выбрасывал из головы окончательно, вот и она засела где-то в глубине. Может, и хорошо, что засела: теперь он знал про себя, что и на такие затеи может оказаться способным, коли не станет сдерживаться.
Но была и другая сторона дела: какое-то время Архаров в каждом яростном противнике подозревал намерение поступить с собой в случае поражения точно таким же образом.
Так что пришлось задуматься.
Он знал, что обучающий на время приобретает некоторую власть над учеником, пусть символическую. Он вправе давать столько знания, сколько считает нужным, и ставить свои условия. Зависеть от Дуньки Архаров не желал. И опять логическое мышление подсунуло задачку: коли придется однажды добиваться женщины, куда более недоступной, чем Дунька, мастерство ведь потребуется.
О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.
Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.
Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.
Ее лицо было лицом счастливой женщины, и Архаров невольно улыбнулся в ответ.
– Хочешь апельсина? – спросил он. – Я велю Никодимке принести.
– И верно, есть хочу, – согласилась она.
Тут же Архаров почувствовал себя куда свободнее. Покормить женщину, с которой делишь ложе, – это было правильно, разумно, даже радостно.
– Постой, тут где-то был шнурок, подвинься…
Никодимка устроил шнурок с колокольчиком, подвешенным снаружи. Архаров все никак не мог понять, для какой надобности, – ведь камердинер все равно входил в спальню незваный, чтобы разбудить его, а вечером и ночью его общество не требовалось. И вдруг осознал тонкий Никодимкин замысел, всю его скрытую пикантность. Осознал – и расхохотался.
Дунька уже знала этот его внезапный заливистый смех, который так противоречил вечно насупленной физиономии и подозрительному взгляду.
Архаров не заметил – но был миг, когда она залюбовалась его оживленным лицом, изменившимся ровно на то время, что длился хохот. И вдруг совершила запретное, непозволительное, опасное – погладила его по щеке.
Тревога и ощущение ловушки тут же вернулись.
Он стряхнул руку и быстро встал.
Все было безнадежно испорчено…
Дунька посмотрела на него озадаченно. Что-то с этим любовником было не так… Но вставать с постели не стала. Ей еще были обещаны апельсины, можно попросить сладостей, орешков, сухого варенья. В этой суете Архаров, глядишь, успокоится и позволит понять, что с ним такое творится.
Никодимка, похоже, ждал за дверью. Тут же, выслушав приказание, скрылся, явился так скоро, как будто поднос с апельсинами и конфектами стоял тут же рядом, на подоконнике. И его красивая физиономия выражала полное удовлетворение от происходящего: их милости Николаи Петровичи не простую девку к себе приблизили, а амурятся с настоящей мартоной, Марфиной выучки!
– Угощайся, Дуня, – сказал Архаров, собственноручно очистив ей апельсин. – А хочешь, Никодимка самовар вздует, кренделей притащит.
– Садись, Николай Петрович, – она уселась на постели, указала ему место рядом с собой и взяла апельсинную дольку. – Слыхал, кто к Марфе-то нашей приплелся?
Лицо у Дуньки при этом было хитрое-хитрое.
– Как не слыхать. Она этого купидона, поди, лет двадцать дожидалась, – отвечал Архаров.
Дунька рассмеялась.
– Ох, дождалась, ох, дождалась! – воскликнула она. – И сама уж не рада! Видел бы ты его, сударь!
– А ты видела?
– А я к ней по дельцу забегала, за травками, она хорошие травки знает… Гляжу – кавалер по горнице босиком ходит! Ахти, думаю, Клаварош-то отставку получил!
– Она тебе что-нибудь про Каина рассказывала?
– Раньше-то – да, только и речи, что о нем. Такой-то дивный кавалер! А теперь – только и шепнула, что вернулся…
– Ты, Дуня, вот что сделай. Ты к ней вдругорядь приходи, исхитрись, чтобы его не было рядом, скажи – о бабьих делах потолковать надобно, понимаешь? Расспроси хорошенько.
– А о чем расспрашивать-то?
– А о старых Каиновых дружках… Да и не только. Она мне костоправа присоветовала, деда Кукшу, так вот о нем – где квартирует, как сыскать. Что проведаешь – тут же ко мне беги, я в долгу не останусь.
