превосходно обученный наружному наблюдению и старательный парень привлекал слишком много внимания, так что труды его шли насмарку.
Как всякое дитя, воспитанное в послушании, чистоте духа и преклонении перед благими примерами из житий святых угодников, Максимка-попович испытывал живейший интерес к совсем иным областям жизни и потому глядел с восхищением на бывших мортусов, по капризу князя Орлова, тогда – еще только графа, ставших полицейскими. Федька это понимал – сам он с таким же восторгом слушал старого полицейского Абросимова, умевшего порассказать о злодеях былых времен и помнившего, как орудовал на Москве пресловутый Ванька Каин. Знал также Федька, что сам он для Максимки – особа, принадлежащая к неким высшим сферам полицейской жизни. И потому снизошел – сам заговорил с парнишкой, сам предложил заглянуть в «Татьянку», выпить пива, закусить воблой.
Там Федька заехал издалека – посочувствовал парнишкам, которых употребляли для всякой беготни, хотя по годам они уже могли вступать в настоящую службу. И понемногу вывел беседу на Карла Ивановича, всегда умеющего найти работу для тех, кого видит болтающимся без дела.
– Так это что? – спросил Максимка. – Мы живо все охапками из чулана потаскали наверх и на дворе развесили, он нам и веревки дал.
– А у вас что, своих не нашлось? – притворно удивился Федька. Веревка была при себе у каждого архаровца, тонкая и прочная, чтобы вязать злоумышленников. Он желал как бы ненароком выпытать, кто вместе с парнишками помогал выносить маскарадную рухлядь из подвала. А уж тогда докапываться до длинного и тонкого ножа, который в просушке явно не нуждался.
– А он всегда свои дает, у него там в углу на гвоздиках связки висят.
– И что, вы сами с той рухлядью управляетесь?
– Сами, – несколько удивившись вопросу, отвечал Максимка. – Не так уж ее и много, а носим охапками. Другое дело – веревки натягивать, да они ж еще и провисают. И во двор никому не войти. И так чужих не пускаем, а когда рухлядь сушится – так нарочно Карл Иванович по двору гуляет.
– И оружие вытаскиваете?
– Нет, с оружием Иван Данилыч возиться любит.
Федька не сразу сообразил, что речь о Ване Носатом. А догадался – и усмехнулся невольно: вот почему старый колодник так всполошился. Именно он имел более всех возможности утащить нож. Но теперь уж вовсе непонятно было, о чем еще расспрашивать Максимку-поповича.
– Это хорошо, что чужих не пускаете, – заметил он. – На дворе им делать нечего.
– Да тоже всякое бывает. Я вон на Пасху чуть не опростоволосился. Гляжу – человек по двору слоняется. Я к нему – кто таков, для чего тут бродит? Он меня изругал, а тут Абросимов бежит, уймись, кричит, свой это! Оказалось – до чумы еще служил в канцелярии, потом болел сильно, возвращаться к нам уж не стал.
– И так прямо шатался по нашему двору?
– Вот так прямо и шатался. Это он своих приятелей с воскресением Христовым пришел поздравить. Потом я его еще раза два встречал.
– Канцелярист, говоришь? А как звать?
– Сказался Семеном, то ли Елизарьевичем, то ли Елизаровым. Да ты Абросимова спроси или старика Дементьева. Дементьев всех помнит, кто тут при царе Горохе служил.
– Семен Елизаров… – повторил Федька.
Конечно, могло статься, что бывший служащий забредал с лучшими намерениями. Но, чтобы убедиться, следовало бы хоть раз на него взглянуть. Коли человек зажиточный, имеет свой двор, семью, где-то служит, так чего ж и не навестить старых товарищей с полным карманом крашеных яичек? А коли мало чем от нищего отличается – то, возможно, пришел стянуть, коли что плохо лежит. Такие истории на Москве нередко приключались.
Семен Елизаров был первый, кто подвернулся под горячую Федькину руку. И архаровец уже горел, уже пылал, ему не терпелось помчаться, разобраться, узнать правду. Еще диво, что он вернулся в подвал к Ване Носатому, а не помчался по Москве наугад, спрашивая встречних и поперечних, где тут квартирует Семен Елизаров.
Ваня уже сидел в своем закутке один. Выслушав Федьку, он хмыкнул.
– Тут с другого конца зайти надобно, – гнусаво сказал он. – Но этим я сам займусь. Поспрошаю, не было ли у нас на хазу каких пропаж. А ты ступай к гиряку Дементьеву. Скажи – по нашим бумагам Елизаров проходит, так лучше бы сразу и без шума с ним потолковать.
Полчаса спустя Федька уже спешил по Никитской к Пресне. Но спешил не просто так – а уговорившись предварительно с Жеребцовым. У того было свое дело на Пресне, весьма странная кража – вор взял только толстые старые книги, а стоявшей на виду хорошей посуды не тронул. Коли по уму – то расследовать это дело должен был бы Устин Петров, что-то понимающий в старых книгах и умеющий определить, какая из них чего стоит и для чего нужна. Но у Устина сейчас других забот хватало, и Федька отважно помчался вести беседу с обворованным чиновником, во всем положившись на Господа – авось подскажет правильные вопросы.
Иного выхода у него не было – он не мог надолго уходить из полицейской конторы, не имея на то должного основания. Иначе за азарт расплатилась бы спина.
Федьке повезло – чиновник с диковинной фамилией Переверзев жил в Малом Конюшковском переулке, а Елизаров – в Большом Конюшковском. Это было тихое место, еще совсем недавно занятое главным образом садами. Потом там стали селиться мелкие чиновники и отставные военные. Федька в этих краях бывал редко – за всю свою полицейскую службу, может, раза два, не более. Поэтому он, решив сперва навестить чиновника, не сразу отыскал Малый Конюшковский. Для таких случаев Саша Коробов имел слово «логика» – скажем, переулки, прилегающие к Сретенке, были устроены в соответствии с логикой, все они были относительно прямыми и Федька знал, что, шагая по Сретенке, рано или поздно обнаружит искомый Луков или Просвирин. Тут же Малый прятался Бог весть где за Большим, так что выбрел к нему архаровец не сразу.
Переверзев оказался старым чудаком, увлеченным непонятными материями. Федька только и понял, что книги пропали среди бела дня – а взял их, скорее всего такой же любитель древностей отставной артиллерийский майор Бахметьев, но не признается, и при сообщении, что подана «явочная» в полицию, только расхохотался злобно.
Сам делать у Бахметьева выемку книг Федька не решился – подсунет еще какие-нибудь не те. Зато расспросил Переверзева о Елизаровых – точно ли живут по соседству да какого они нрава.
– Старик у них прескверного нрава, – сказал чиновник. – Сказывали, смолоду крепко пошалил, чудом в каторгу не попал. Родня уберегла.
– Сколько ж ему лет?
– Да лет шестьдесят, поди. Диво, что в чуму выжил, сильно хворал.
Все совпадало – не оправившись после чумы, Елизаров подал в отставку. А что смолоду шалил – так это он, поди, при Ваньке Каине попал в полицию. Тогда Каин таких полицейских завел, что от них всей Москве было тошно.
Не докапываясь до подробностей, Федька велел Переверзеву сидеть тихо, ни о чем злодея Бахметьева не просить, чтобы вор не перепрятал свою добычу. Сам же пообещал, что архаровцы помогут – дело было простое, чего ж не помочь? Приехать вчетвером, с криком и поминанием всуе статей закона, переполошить живущих в доме женщин – сами вынесут украденное, да еще сунут в широкий карман мундира барашка в бумажке, чтобы тем следствие и кончилось.
Идя к Малому Конюшковскому, Федька продумывал разговор со стариком Елизаровым. Можно передать поклон от давнего приятеля, старика Дементьева. А дальше? Коли возникнет подозрение, что он стянул нож, следует отступить с достоинством, чтобы вор ничего не заподозрил. Но коли Елизаров виновен – уж точно заподозрит! Стало быть, не с самим Елизаровым надобно беседовать, а с кем-то из домочадцев…
Федька неторопливо шел переулком, отсчитывая ворота и молясь Богу, чтобы в домочадцах оказалась молодая бабенка – осторожности в них мало, зато разговорчивости много. Его обогнала извозчичья бричка, остановилась у тех самых ворот, к которым шел Федька, и на утоптанную землю соскочил Абросимов. Не глядя по сторонам и не замечая Федьки, он сунул извозчику деньги и быстро вошел в калитку.
Абросимов был из тех старых полицейских, что служили еще при Каине, но как-то сохранили репутацию.
