Уловка подействовала – внезапно отступив, фехтовальщик скрылся в соседней комнате и дверь захлопнулась.
– Архаровцы, сюда! – орал Федька, в пылу преследования колотя костылем в дверь. – Тимофей, в окно лезь! Ушаков, справа заходи!
Ему удалось проломить непрочную дверь, а делать этого не стоило.
Раздался выстрел. Пуля, выпущенная в щель между досками, которую так усердно расширял Федька, едва его не задела. Полицейский отскочил и прижался к стене, кляня себя за то, что пришел в этот милый домик без оружия. Но следующий выстрел прозвучал уже со двора. И сразу же раздался дикий бабий визг.
– Ты, Абросимов, погоди умирать, мы тебя выручим! – сказал Федька и, не бросая костыля, выскочил в сени, а оттуда – на свежий воздух.
Визжала баба, присев на корточки. Проследив ее взгляд, Федька увидел полуголого парня, лежащего на траве. Над ним стоял человек в полицейском мундире и с пистолетом в руке. Он целился как раз в бабу.
– Беги, дура! Дура, беги! – приказал Федька, и тут же пистолетное дуло переместилось – теперь под прицелом был он сам.
Федька рухнул наземь и откатился за крыльцо, а пуля вошла в стенку дома.
Ничего подходящего, чтобы хоть запустить в убийцу, за крыльцом не нашлось.
Вдруг до Федьки дошло – не может же быть, чтобы этот мерзавец таскал с собой дюжину заряженных пистолетов! Один выстрел он сделал в доме, два – на дворе. Возможно, у него есть еще один пистолет – и если заставить его разрядить это оружие, то уже можно надеяться на удачу!
Не зря обучал обер-полицмейстер своих архаровцев приемам ломанья. Этот выход на полусогнутых, словно бы подгибающихся ногах, это вихляние тела, припадание, игра плечами, эта издевательская проходка перед противником была необходимой особенностью поединка бойцов перед тем, как сойтись двум стенкам. И только мастер мог знать, когда безвольно болтающиеся, словно веревочные, руки наберут вдруг силу и скорость для хорошей размашки или мощного тычка.
Федька выскочил из-за крыльца и двинулся на противника, шутовски приплясывая. Но этого ему было мало – он вспомнил вдруг старинные Демкины проказы.
– А чума по улочкам, чума по переулочкам! Во пиру ль чума была, сладку бражку пила! А у нас на Дону полюбил черт чуму! Прислонив ее к тыну, запихал кляп в дыру! – выкрикивал он тонким глумливым голосом. – А и вот она я, раскрасавица чума!
Он представлял собой весьма неудобную мишень – он и сам не знал, каких прыжков и ужимок ожидать от себя в следующее мгновение. Пистолет же хорош в ближнем бою, а на расстоянии в двадцать шагов из него можно попасть в подвижную цель только при особом мастерстве и при большом везении.
Очевидно, противник понял, что в этой схватке проиграл.
Он отступил к плетню, довольно высокому плетню, отгородившему двор от соседского огорода. По ту и другую сторону росли кусты своенравной малины – не садовой, мелкой, но для детей – вполне пригодной. Перелезть через такой плетень несложно, но он не лез – а птицей вспорхнул в воздух и пропал в малиннике.
– Господи Иисусе… – прошептал Федька. – Вот бес!..
Но было не до преследования – в горнице лежал Абросимов с ножом в груди, и прежде всего следовало спасать его, а потом уж гонять бесов.
– Поди сюда, баба, – сказал Федька. – Беги к Никитским воротам, бери извозчика! Ну, что ты стала в пень?
Но баба от пережитых страстей совершенно одурела. Только повторяла «ага, ага», а сама с места не двигалась.
Тогда Федька обвел взглядом двор и увидел старика, у которого так нахально отнял костыль. Старик сидел в высокой траве. Его тоже никак нельзя было послать за извозчиком, да и обращаться к нему совершенно не хотелось. Федька обозвал себя дураком – пошел на такое дело и без оружия, и без товарища.
Его осенило – не может же быть, чтобы на выстрелы не сбежалось пол-Москвы. Непременно в переулке уже толкутся зеваки. Опять вспомнилась чумная пора. Казалось бы, всякому дураку было ясно, что нельзя собираться вместе, поветрие перекидывается от человека к человеку. А грянул бунт – и всю науку москвичи разом забыли, принялись слоняться по городу ватагами, как будто они бессмертны, утратив всякое соображение и перемешавшись неимоверно. То-то потом, когда вылавливали невольных соучастников убийства митрополита Амвросия, среди них было множество людей всякого звания – и мещане, и купцы, и дворяне, и духовные лица даже в ту толпу затесались.
Федька подбежал к калитке, распахнул ее – точно! Коли при загадочном шуме со двора на улице не остановятся зеваки и не начнут судить да рядить, позабыв про дела, – так это не Москва.
– Эй, братцы, нет среди вас десятских? – спросил Федька.
– Зять мой – десятский, – тут же ответила нарядная пожилая тетка, по виду – из зажиточных мещан. Одни серьги чего стоили – длинные, тяжелые, оттянувшие уши чуть ли не до плеч.
– Позови его скорее, тут злоумышленники в доме, а вы, люди добрые, не стойте, расходитесь, – приказал Федька, прекрасно зная действие подобных распоряжений – никто и не подумал уходить. Этого он и желал – при такой толпе любопытных свидетелей треклятый старик Елизаров никуда не скроется.
Послали за теткиным зятем, а Федька побежал обратно в дом – к Абросимову.
Тот был еще жив, не шевелился, услышал Федькин голос – открыл глаза.
– Ты молчи, Христа ради, – сказал Федька. – Сейчас я пошлю за нашим экипажем, домой тебя отвезем, доктора Воробьева к тебе доставим, из-под земли выкопаем. Он поможет! Он и в армии служил, всякие раны видал. Ничего, Бог милостив – ты молись потихоньку…
И тут Федька замолчал. Он увидел то, чего сразу не приметил.
Когда темноволосый и щуплый мужчина выскочил ему навстречу из калитки с полицейским мундиром в руках, Федька подумал, что мундир этот – Абросимова, но товарищ лежал на полу полностью одетый. Да еще детина, так похожий на Клавароша и легко скачущий через плетни, тоже был одет как архаровец. Что ж это такое – два мазурика, переодевшись полицейскими, на Москве шалят?
Федька слыхал, что вроде бы Устину померещился ночью, когда выслеживали де Берни, Клаварош, но о розыске Клашки Иванова он не подозревал – про то знали только сам Клашка да Архаров.
К счастью, зять оказался неподалеку. У него хватило ума привести откуда-то верховую лошадь. Отправив всадника в полицейскую контору за подмогой, Федька вернулся в дом, окончательно выбил дверь и нашел в комнатушке разряженный пистолет, брошенный на узкую кровать. На подоконнике было разложено мужское имущество – ершик для чистки ствола, кусочки свинца, устройство для литья пуль (Тимофей называл эту каменную форму калыпом, Ушаков – льялом), табакерка, фунтики с табаком, тут же – большой кожаный кисет, в нем оказался порох. Холодного оружия не нашлось. Федька зарядил пистолет, опять вернулся к Абросимову и сел рядом с ним на пол.
Ему приходилось видеть смерть вблизи и даже ждать, пока зачумленный помрет, чтобы вытащить тело крюком из дома и погрузить на фуру. И он преспокойно ждал, даже что-то насвистывал, переговаривался с Тимофеем или с Демкой – ремесло у них тогда было такое: подбирать покойничков за смертью, они с ней словно бы в одной артели трудились, так что ее присутствие уже не смущало.
Очевидно, то состояние души, безразлично-безалаберное, уже забылось. Федька смотрел на Абросимова со страхом и изнывал от своего бессилия. Он знал, что нож, попавший в плоть, шевелить нельзя, но ему все казалось, что стоит вынуть клинок – и Абросимову непременно полегчает.
– Федя, я помираю, – внятно сказал Абросимов. – Попа приведи…
– Да где ж я тебе тут возьму попа?! – в отчаянии воскликнул Федька. – И не помираешь ты вовсе, врешь только… вот доктора Воробьева сейчас привезут!.. Потерпи, Христа ради!
– Нет, – отвечал Абросимов. – Все… Причаститься надо… исповедаться…
– Да какие у тебя грехи? Ты же всю жизнь служил! С пятнадцати, поди?
– С пятнадцати…
– Ну так и нет у тебя грехов! Некогда тебе было грешить!
Дверь скрипнула, Федька резко повернулся, наставив на нее пистолет. Но это оказалась давешняя онемевшая баба.
