дома на Ильинке ей придется съехать, он лишь по август месяц оплачен. Жаль, вольную я горничной ее, Агашке, дать не успел, не догадался. Может, успею.
Архаров молча смотрел на больное, худое, пожелтевшее, измученное лицо былого красавца и щеголя, остроумца и вольтерьянца. Захаров и точно умирал. Утешать было бы нелепо.
Вспомнились объяснения Матвея насчет шпанской мушки. Средство, дающее выносливость и стойкость в амурных поединках, ударяло по почкам, по мочевому пузырю – а сражаться с его воспалением, особливо когда больное тело столь старое и изношенное, для доктора – большая морока. Положение, когда избавиться от жидкости невозможно без помощи, для Захарова должно было быть унизительно. Однако он знал, чем завершится страстный роман с Дунькой, знал – и пил проклятое снадобье, желая, видно, до смертного часа не отпускать красавицу, иметь ее своей…
Архаров сунул конверт в широкий карман кафтана, в другой карман положил кошель. После чего подтащил кресло поближе к кровати и сел – прочно сел, широко раздвинув колени и упершись в них кулаками. Поза была отнюдь не светская – так ведь он себя галантным кавалером и не считал.
Изъясняться в дружеской привязанности к отставному сенатору Архаров не стал – хороша дружба… Но он положил себе просидеть с больным столько, сколько получится, пока не помешают доктора или домашние. Отнюдь не от чрезмерной чувствительности – а просто было у него ощущение некого долга. Захаров всегда к нему хорошо относился, помог устроить ловушку на французских шулеров, да и с картинами тоже – вел себя безупречно. Когда-то ведь и Архарову придется помирать – и неплохо бы, чтобы вместо квохчущей родни, уже норовящей разгадать тайну завещания, пришел посидеть рядом спокойный и многое понимающий без слов человек.
Возможно, Захаров все понял и смирился с присутствием спокойного понимающего человека.
– Каково картины мои развесили? – спросил он.
– Их сиятельство Елизавета Васильевна много помогла, – ответил Архаров. – Дамам сие искусство от природы дадено, а мне невдомек, что с чем сочетать.
– Однако ж у себя в полицейской конторе вы все верно сочетаете, – любезно заметил Захаров. – Не слышно ли чего о сервизе мадам Дюбарри?
Тут же вспомнилась чета Матюшкиных. Архаров с подозрением посмотрел на Гаврилу Павловича. И тут же вспомнил – да ведь собеседник уже вряд ли может кому-либо разболтать историю с третью сервиза, а Матюшкины, сдается, не из того теста слеплены, чтобы ездить по домам, где имеются умирающие. Опять же – Захарову развлечение.
Обер-полицмейтер взял да и рассказал, как отыскали пропажу в подвале развалин Гранатного двора, как ее оставили на прежнем месте, как Марфа прислала золотую сухарницу, как в доме фальшивого полицейского были найдены четыре ложки.
Ему удалось отвлечь отставного сенатора от неприятных ощущений, да к тому же, рассказывая, он мог заново оценить и сопоставить все обстоятельства.
– И что – точно ли редкостной красоты художество? – спросил Гаврила Павлович.
– Знал бы, что вам любопытно, – хоть сухарницу привез бы показать. До сих пор такой красивой посуды я не видал. Полировка замечательная. А прочее так и лежит в подвале, и люди мои за тем подвалом присматривают.
– Стало быть, ощущение, будто часть сервиза на блюдечке поднесли? – спросил Захаров. – А навел вас на те развалины некий кавалер де Берни? Нанявшийся служить домашним учителем к отставному полковнику Шитову? Ох, сударь, плетется тут знатная интрига! Коли бы шулер из притона просто пошел в домашние учителя, пережидая опасное для себя время, то еще бы полбеды. Сей шулер – француз, и то, что он как-то связан с сервизом мадам Дюбарри, внушает мне опасение…
– Какое? – прямо спросил Архаров.
– Следите ли вы, сударь, за политическими новостями? Нет? А я слежу. По старой памяти…
– Не до того, право, – буркнул Архаров. – Да и затруднительно.
Тут он был прав – чтобы судить о заморских делах здраво, надобно жить не в Москве, а в Санкт- Петербурге, иметь знакомства при дворе и получать надежные сведения из первых рук. До Москвы же вся политика добирается в дамских письмах – или в тех бумагах князя Волконского, в коих сам черт ногу сломит.
– Сколько вам лет, Николай Петрович?
– Тридцать три года, Гаврила Павлович.
Отставной сенатор посчитал в уме.
– Двадцать лет назад, стало быть, политикой не увлекались, – с приятнейшей улыбкой сказал он. – А я, живя в столице, от многих тайных интриг ключи имел. Доводилось ли вам слыхать о девице де Бомон?
– Нет, не доводилось.
– С какого же конца начать? – сам себя спросил Захаров. – А с другого… Известно ли вам, что покойный французский король Людовик был весьма мягкого, нерешительного и уступчивого нрава?
– Нет, сударь, не известно.
Архаров видел, что беседа эта дается больному нелегко, но видел он также, что Гаврила Павлович непременно хочет разъяснить нечто важное. Потому не стал отвлекаться сам и его отвлекать на светские приятности и галантонности.
– Через эту его уступчивость много было непонятных приключений. Всякий, оказавшись вблизи короля, полагал, что может им управлять, как нянька младенцем. Пример тому – достопамятная маркиза де Помпадур. Долгонько при его величестве продержалась и влияла на политику Франции, как до той поры ни одна метреска не влияла… не приведи нам с вами, Николай Петрович, до такого дожить…
Архаров про Помпадуршу слыхивал, но не понимал, каким образом баба, пусть даже маркиза, может взять столько власти над мужчиной.
– Но его величество, хоть и маялся скукой и хандрой, однако же дураком отнюдь не был. Просто некая духовная лень… я знавал его, сударь, был ему представлен… никак он не мог сыскать развлечения себе по вкусу, пока не подвели ему гулящую парижскую девку, ныне известную как мадам Дюбарри, вот эта сумела его хоть перед смертью порадовать. Стало быть, он превосходнейше видел, когда его начинали водить за нос, однако не умел открыто и прямо тому воспротивиться. Не удивляйтесь, сударь, природа человеческая и не на таковые выверты способна.
– Король не умел воспротивиться?
– То-то и беда, что прямо грохнуть кулаком об стол или пощечину отвесить, как, бывало, государыня Анна Иоанновна покойная, не мог. А следовало бы. И решения принимал с великой мукой. Однако, повторюсь, умом его Господь не обидел, а коли и обидел – так самую малость. Весьма доверял первому своему министру, кардиналу де Флери, а тот возьми да и помри. И тут вдруг померещилось королю, будто он может сам, в одиночку, своей державой управлять. Опять же, доброжелатель некий с советом подоспел: вы-де, ваше величество, не позволяйте, чтобы вами командовали, с министрами совещайтесь, а все дела решайте сами. Надоумил – да и сам потом, сдается был не рад. Решать дела его величество сперва-то взялся, но скоро к ним охладел. И тут как-то он договорился с принцем де Конти, родственником своим. Тот как раз был по части политических интриг опытен и своих собственных шпионов во всех европейских странах имел. Сие для начала запомните, Николай Петрович.
– Прелестно… – пробормотал Архаров. Менее всего он желал присовокупить к своим теперешним занятиям еще и ловлю шпионов. На то в столице, поди, Второй департамент Сената имеется…
– Любопытно иное – не то, что принц завел своих шпионов, а то, что они с ведома и по желанию короля орудовали порой прямо во вред французскому министерству иностранных дел. Каково? Государство вроде одну политику ведет, а его величество втихомолку – совсем иную.
Архаров чуть было не выпалил «Мать честная, Богородица лесная», но удержался.
– Как сие возможно? – спросил лишь, передав голосом высочайшую свою степень удивления.
– Королю страх как не везло с министрами. Один другого норовистее. Господа д’ Аржансон, Пюизьё, Сен-Контест, Рулье – все ему перечили. А он, повторяю, возразить не умел. Вот затеи принца Конти и пришлись ему ко двору. Принц, впрочем, был на нашей стороне. Он полагал сближение с Россией необходимым для Франции. Но у него в том был свой интерес – он желал получить польский трон, а коли не выйдет – хоть курляндский. По принцевой подсказке завел его величество свою собственную секретную службу – «Le Secret de Roi». Сиречь – «королевский секрет», – перевел тут же Захаров, верно предположив,
