– И задумался я – откуда в Париже с такой быстротой узнают столь опасные для нас новости? Кто снабжает господ газетчиков сведениями? И не походит ли иное событие на итальянскую кукольную комедию – персоны шевелятся и рты разевают, а некто незримый их на ниточках водит и в нужный миг искусно дергает? Оттого и знает наши новости лучше, нежели мы сами.
– Прелестно… – пробормотал Архаров.
– И как бы не взбрело на ум сим кукловодам, что они вправе… – тут старик поморщился. – Николай Петрович, подайте, будьте столь любезны, мне воды. Доктор много пить не велит, а мне… да Бог с ним…
Архаров стал искать глазами графин с водой, а Гаврила Павлович продолжал:
– Наследник наш, великий князь Павел Петрович, французам не по душе пришелся. Посланник французский теперешний, господин Дюран де Дистроф прямо говорил: воспитанием цесаревича-де пренебрегли совершенно, и сие исправить невозможно, разве только чудо свершится. Здоровье-де испорчено вконец, да и нравственность… Сам придумать не мог, кто-то ему сведения предоставил. И Франция уже загодя беспокоиться стала о том, кто сменит на троне государыню, дай ей Господи здоровья. Так что коли начнется суета вокруг престола, там непременно французский посланник руку приложит, помяните мое слово.
– Дай ей Господи здоровья, – механически повторил Архаров, пытаясь уложить в голове потеснее все, что услышал, чтобы ни слова не растерять. Графина он не сыскал – очевидно, воду приносили и уносили по распоряжению доктора Воробьева.
– Сказывали также, что покойный французский король, сочиняя инструкции для послов своих в России, изволил выразиться примерно так: все, что может ввергнуть сию страну в хаос и заставить вновь погрузиться во тьму, отвечает моим интересам. И завершил следующим образом: более и речи не должно идти об установлении прочных связей с этой империей. Сколько их перебывало – и барон, дай Бог памяти… де Бретей! Да, де Бретей, еще при покойной государыне приезжавший, и маркиз де Боссе, его сменивший, и консул де Россиньоль, и затем еще господин Сабатье де Кабр, этот вроде не так давно у нас служил, – все они сим приказам следовали. Так что, хотя при новом короле и налаживается некоторое понимание, однако от инструкций своего покойного государя господин Дюран де Дистроф в глубине души не отрекается. И не будет толку, пока его не сменят.
– Так, Гаврила Павлович…
– И, наконец, то, о чем знают немногие. А вам знать надобно. Господин Дюран двадцать лет назад состоял в «королевском секрете». Они с д’Эоном приятели были. И, кстати, Россиньоль – из той же компании. Вот теперь все и связалось в один узелок, не так ли, Николай Петрович?
Архаров не ответил. Да и что тут отвечать? Старик все растолковал, как наставник дитяти. Легче с того не стало.
Французский посланник – в Москве. Этот чертов де Берни также в Москву прикатил. Сервиз в Москве объявился. Чего же добиваются французы и чего хотят нынешние владельцы сервиза?
– Задумались, сударь? Бросьте, – с неожиданным легкомыслием сказал Захаров. – Грош всему этому цена. Поссорились с Францией, помирились с Францией – что с того человеку? На тот свет всех интриг с собой не возьмешь. А что возьмешь? Вот поразмыслите о сем…
Архарову не доводилось видеть человека, неторопливо умирающего и приводящего в должный вид свои душевные дела. Скорую смерть видал – в той же чумной Москве. И на мертвые тела нагляделся. Сейчас перед ним было почти мертвое тело – но удерживающее в себе живую, взволнованную, занятую делом душу. Архарову казалось, что телесному угасанию должно способствовать и медленное угасание души, сужение ее потребностей до одной простейшей – потребности в сострадании. Оказалось, отставной сенатор полагал иначе – его душа желала дожить последние деньги так же, как провела семьдесят с лишним лет – изящно, остроумно и… с любовью?..
Этот человек много любил, да и его любили. Архаров знал, что Дунька искренне привязалась к покровителю. Сам он сперва не понимал, как ей это удается – ведь полвека разницы в возрасте. И вот теперь проснулось понимание – Дунька отвечала на любовь, как умела. Просто отвечала на его последнюю любовь. А он не стал выгадывать лишние месяцы старчески невинной жизни, а всего себя отдал – и вот уходит… Завидна ли сия кончина – Бог весть…
– Будучи в Париже, слышал я забавный афоризм, – словно угадав архаровские мысли, сказал Гаврила Павлович. – Некто молвил: «Я изучил женщин всех наций. Итальянка верит, что ее по-настоящему любят, если ради нее поклонник готов на преступление; англичанка – если он готов на безрассудство; француженка – если готов на глупость». А что же требуется русской даме? В чем она признает любовь, в каких признаках? Вы молоды, Николай Петрович, у вас еще немало любви впереди. Может, вы на сей вопрос ответите? А я вот по сей день не ведаю, по сей день… Все перепробовал, правды не добился…
Отставной сенатор вздохнул и поморщился.
Теперь лишь обер-полицмейстер увидел, как утомила Захарова эта беседа. Но старик выдержал ее достойно и со всей доступной ему в его положении элегантностью.
– Я еще навещу вас, – глядя в пол, сказал Архаров.
– Право, не стоит. Прощайте, Николай Петрович, – ласково ему возразил отставной сенатор. – Я рад был вашему визиту, я ожидал вас. Прощайте, Бог с вами…
Архаров встал. Все его крупное сильное тело вдруг показалось ему неуместным, лишним в этой комнате. Он даже ощутил некую неловкость… но не от осознания своих грехов, нет… а оттого, что все же захотелось тут остаться до самого конца, и до последнего мига глядеть в морщинистое лицо, исследуя приближение смерти… как бы знакомясь со смертью, потому что ведь и ему когда-то придется, так чтобы не менее достойно… и воды не смог поднести… нет, воду он все же раздобудет!
Архаров подошел к двери, распахнул ее и увидел сидевшего на стуле ливрейного лакея.
– Подслушивал, сукин ты сын? – спросил Архаров. – Попить мне принеси. Живо!
И стоял в дверях, пока не прибежал испуганный лакей с подносом.
– Пошел вон, – забирая у него поднос, приказал Архаров и вернулся в спальню, захлопнув дверь ногой.
– Брусничная вода… ну-ка, приподнимитесь, сударь…
Обер-полицмейстер поддерживал голову отставного сенатора, пока тот пил огромными глотками и напился вдоволь.
– Как хорошо… – прошептал Захаров. – Я чувствую себя великолепно, лишь бы сие подольше не кончалось, как сказал Арлекин, падая с башни…
– За Дуньку не извольте беспокоиться. Присмотрю, чтоб не скурвилась, – вдруг произнес Архаров.
– Замуж бы ее надо отдать.
Архаров кивнул. Так, как если бы пообещал.
– Время мне лекарства принимать. Весьма вам благодарен, Николай Петрович. Вы развлекли меня и утешили. Теперь, поди, более не увидимся. Господь с вами.
Сухая рука выбралась из-под одеяла и перекрестила Архарова.
Более толковать было не о чем.
Архаров, угрюмый и очень недовольный, вышел из захаровской спальни. Следовало бы наговорить утешительных слов, да он отродясь того не умел. Левый карман с тяжелим кошельком несколько перекосил кафтан, и это неудобство вызывало в нем несообразное своей малой значительности раздражение.
На улице было тепло, солнечно, беззаботно. Москва всей своей сумбурной душой готовилась к празднику. Предвкушение праздника словно бы в воздухе повисло, заполняя все пространства. А в Архарове сидело предчувствие смерти – и столкновение их показалось ему не менее болезненным, чем удар под дых.
За спиной умирал старик, и каждый шаг архаровский вперед, к экипажу, к полицейским своим заботам, к суете Рязанского подворья был одновременно и его шагом к смерти. Так оно, по крайней мере, ощущалось.
А возвращение было невозможно.
Прибыв в кабинет и оценив, сколько трудов предстоит, Архаров послал Никишку на Ильинку, велел передать Дуньке на словах – через два часа-де приедет переговорить, так чтобы ждала, из дому не выходила.
