костюм вам иной не надобен – пошлем за черным капуцином, а маска у нас сыщется.
Спорить с княгиней Архаров не любил – на это и рассчитывал Михайла Никитич.
– Николай Петрович, и я вас прошу! – добавила Анна Михайловна. – Мы с Петрушей там встретиться уговорились, а матушка ведь за нами по залам бродить не станет. Вот и будете ей кавалером!
Архаров ощутил острейшую обиду.
Князь Голицын, его на четыре года старше, для этой вертопрашки жених возлюбленный, а обер- полицмейстер, что ей по годам куда как больше подходит, – кавалер для матушки! Черт ли этих девиц поймет…
Архаров не мог не признать – красоты князь был необыкновенной, пусть не мужской, но скорее отроческой, невзирая на годы. Хотя был он боевым офицером и от противника не бегал, хотя умел командовать, умел и драться, однако лицо хранило какую-то нежную и светлую безмятежность. О том, что его собственная тяжелая физиономия в точности отражает и угрюмый нрав, и всегдашнюю подозрительность, Архаров знал уже давно.
Странным ему казалось, что фарфоровая белизна княжеского лика и розовый цвет щек, которые, будучи замечены у любой дамы, непременно наводили бы на мысль о белилах и румянах, у Голицына смотрились вполне натурально – как будто иным он и быть не мог. Архаров даже удивлялся – как же в походе, где по три дня не умываешься и парасоли от солнечных лучей над тобой денщик не держит, он сохраняет эту белизну?
С другой стороны, красота князя столь обрадовала государыню, что та невольно воскликнула: «Да он же хорош, как куколка!». Много ли Москве надо, чтобы прозвище навеки прилепить? Боевого командира иначе уж не звали, как «князь-куколкой» – правда, в глаза не осмеливались. Архаров готов был Бога благословить за свою неудачную образину – она спасла его от нелепого прозванья. И ведь потомство Голицына обречено – до седьмого колена их будут звать «Голицыны-куколки». Уже истлеют в могиле последние, кто помнил, что предок отличался неземной красой, а им все «куколками» быть…
Умная Елизавета Васильевна поняла, что дочка сморозила глупость.
– Вы нам во многом отношении будете там полезны, – тут она отступила несколько назад, словно приглашая Архарова уединиться с ней в дальнем углу гостиной. Он пошел следом и услышал не то чтобы совсем неожиданную, но все же смутившую его новость:
– Ее величеству угодно, чтобы мы взяли с собой в маскарад девицу Пухову. Мне Брюсша конфиденциально передала.
– Прелестно… – невольно произнес Архаров. Голос, впрочем, понизил.
Вопросы были излишни. Государыня, тщательно следившая за розыском по делу Пугачева, непременно знала и о проказах князя Горелова, и о его намерении жениться на девице, могущей, по его мнению, оказаться впоследствии родной дочерью покойного государя и ныне здравствующей государыни. Немудрено, что она хочет взглянуть наконец на этакое диво.
Странно, что ранее она не проявила любопытства к диву.
Что это было – тонкое притворство или доказательство, что девица не имеет никакого отношения к царскому потомству?
– И я была бы спокойнее, видя вас рядом с собой и с Варенькой, – завершила свою мысль княгиня. – Кто и защитит ее, коли не вы?
Архаров задумался.
– А что, ваше сиятельство, много ли девица Пухова выезжает? – спросил он.
– Памятуя ваше наставление, я стараюсь, чтобы она больше сидела дома, да она и сама невеликая любительница разъезжать с визитами да по лавкам, – отвечала княгиня. – И ездить ей особо не к кому. У себя она принимала только двух дам, княжну Шестунову да княжну Долгорукову. Марья Семеновна приезжала раза три или четыре, а госпожа Долгорукова – один раз, я полагаю, желала убедиться, что Вареньке у нас плохо, что мы ее морим голодом и нарочно на сквозняк выставляем.
– Хотел бы я знать, кому она шлет доносы…
– Да и я, Николай Петрович…
Помолчали.
– Я, ваше сиятельство, сейчас откланяюсь, а потом пришлю к вам человека с запиской, – сказал Архаров. – Может статься, и поеду с вами в маскарад.
Он знал, что с высокопоставленной дамой так не говорят. Надо бы выразиться: «буду иметь счастие сопроводить вас», или еще витиеватее. Но он знал также, что княгиня Волконская не ждет от него галантонности. Она сообщила о неожиданных обстоятельствах – и должна понять, что он сейчас поторопится принять свои меры.
В палатах Рязанского подворья было не так уж много народу.
– Клавароша мне сыщите! – приказал Архаров. – Где Сашка? Шварца ко мне. Так, кто еще?.. Жеребцов… Жеребцова сюда! Костемарова!
Жеребцов был при исполнении, а жаль – этот немолодой полицейский офицер как раз понимал и по- французски, и по-немецки, только писать не умел. Вошел Саша, за ним – Демка Костемаров, третьим – Клаварош, четвертым – Шварц.
Вслед за Шварцем проскочили Федька и Максимка-попович, коих не звали. Но им было любопытно – для чего обер-полицмейстер вдруг, на ночь глядя, собирает людей.
– Карл Иванович, у тебя в чуланчике капуцины есть? – спросил Архаров.
– Как не быть, а сколько надобно? – вопросом же отвечал немец.
– Хорошие, атласные?
– Есть, разумеется.
– Вели все нести сюда. Едем в маскарад. Да, еще маски!
Шварц дал ключ от чулана Максимке и кратко растолковал, где висят капуцины.
– Я вас, братцы, беру с собой в маскарад, где изволит быть государыня. Не снаружи шастать будете, а внутри, как гости. Для вас главное – не выпускать из виду некую девицу… да вы и сами, поди, догадались…
И душа Федькина загорелась, и глаза вспыхнули.
А вот Шварц еле заметно вздохнул.
У старых полицейских от одного слова «маскарад» делалось такое выражение лица, как если бы зубная боль пронзила не токмо челюсти, но и все тело. Нынешные маскарады, проводимые в домах, не могли еще затмить давний, данный двенадцать лет назад, и имевший название «Торжествующая Минерва». Заодно, кстати, даже самые низшие чины Полицейской канцелярии узнали, что Минерва есть богиня мудрости у древних римлян, кои все вымерли, поди, еще до Рождества Христова. Московская же Минерва олицетворяла государственную мудрость, а также покровительство ремеслам и искусствам. То есть, даже дурак, ложку до рта не умеющий донести, обязан был понять: маскарад служит прославлению ныне здравствующей государыни.
Это событие заняло три последних дня масленицы 1763 года. С десяти утра и допоздна по Большой Немецкой, по обеим Басманным, а также по Мясницкой и по Покровке разъезжали сани с аллегорическими фигурами и с музыкой. Процессия составлялась их двух сотен таких экипажей, а участвовало в ней под четыре тысячи человек – в аллегорические фигуры завербовали студентов, школяров, солдат, работный люд; дудками, флейтами и барабанами ведали полковые музыканты. Шум и грохот стоял нестерпимый. Полицейские же стояли в пикетах, следя, чтобы никто и нигде оному карнавалу не учинил остановки или препятствия. Они же присматривали, чтобы скользкие места были присыпаны песком, выбоины заровнены, а также охраняли находившиеся поблизости кабаки, чтобы карнавальные служители, в масках и казенных костюмах, не бегали туда греться известным русским способом.
Москвичи были приучены к большим маскарадам господином Локателли, которому для того выдавались немалые деньги из Придворной конторы. Устраивал он сие увеселение в своем театре, и хотя взымал с приходившей публики входную плату, но и из придворного ведомства не стыдился просить чуть ли не по четыре тысячи рублей за маскарад. Правда, порядок там соблюдался – никто из посетителей гн мог иметь при себе оружия, не только огнестрельного, но даже и ножей. Впоследствии Локателли промышлял устройством маскарадов в богатых домах, так что столичные жители уже прекрасно знали правила маскарадной благопристойности.
