и руки эти не ускользали, а о большем он и мечтать не мог!
– Как хорошо, – сказала Варенька. – Я убежала от них… Они меня найдут, но… Но я знала, что еще раз должна вас увидеть… Судьба моя скоро решится…
Федька не знал, что отвечать. Он и слова-то Варенькины с трудом разобрал.
Но его нисколько не удивило, что Варенька знала о его присутствии на маскараде. Не в том он был состоянии, чтобы удивляться чудесам, – вокруг было сплошное чудо, и душа дышала чудом, наконец-то обретя подлиный свой воздух, и в ином счастье он не нуждался…
– Не дай Бог, прикажут идти под венец, – продолжала Варенька, ничего не объясняя – она полагала, что Федька прекрасно знал ее обстоятельства. – Полагая в том мое счастие… А деваться-то и некуда…
И точно, государыня – не Марья Семеновна, кричать и грозиться, что босиком выйдешь на крыльцо, нелепо. Это Варенька, при всей пылкости своей души, очень хорошо понимала. И болезненно ощущала свою зависимость от женщины, с которой ее давным-давно непонятно что связало.
– Вы, сударыня, еще встретите свое счастье, – довольно громко сказал Федька. – Суженого на коне не объедешь.
– Нет, сударь, был у меня суженый, а теперь осталось только Богу за него молиться, – пылко возразила упрямая Варенька. – Все, что могла я в сей жизни получить, уж получено. И я любила, и он меня любил, и сего чувства мне до конца хватит… все ему отдала, все, ни капельки не оставила…
На это Федька возразить не мог – и слов-то таких не знал, чтобы о нежных чувствах спорить. Как многие мужчины, кстати, способные на сильнейшую привязанность, говорить об этом он был просто не в состоянии.
– Напрасно вы так, – буркнул он наконец. – Не по-божески это… Вам замужем нужно быть, деток рожать…
– Да как же замуж, коли я Петрушу люблю и вечно любить буду? – удивилась она. – Что я своему мужу дам? Одну покорность? Нет, нет, я государыне в ноги брошусь!.. Все ей скажу!.. Она смилуется, она…
И замолчала. Федька подумал было, что она увидела в толпе кого-то, внушившего ей страх, и притянул девушку к себе. Она не воспротивилась.
Все время этой краткой беседы Федька с Варенькой так и держались за руки, и их пальцы вели свой особливый разговор: Варенькины улаживались поудобнее, Федькины давали им надежное убежище. Четыре руки склеились вместе и им было хорошо в этом слиянии, а владельцы этих рук произносили слова, на самом деле мало что значившие.
– Я боюсь… – сказала вдруг Варенька. – Пустите, ради Бога…
И зашевелились тонкие пальчики, пытаясь обрести свободу. Но при этом Варенька сделала шаг вперед, совсем крошечный шажок, и они оказались совсем близко – как если бы перед поцелуем.
– Нет, нет, – взволнованно произнесла она. – Вы не понимаете… Так быть не должно… Я одного любить обязана, у меня такого нет, чтобы сегодня одного любить, а завтра иного… Пустите же…
Будь Федька чуть поопытнее в делах сердечных, он хоть призадумался бы о причине страха. Причина была высказана Варенькой довольно откровенно: она говорила не о князе Горелове, не о заговорщиках, не о строгой государыне, желающей раз и навсегда решить ее судьбу, то есть об опасностях очевидных, а повторяла сейчас все те же мысли о покойном женихе, слышанные Федькой уже не раз. И то, как она цепляется за воспоминания, пытаясь найти в них спасение от новых чувств и переживаний, много бы сказало человеку опытному.
Однако Федькин опыт сводился пока к хватанию злоумышленников.
– Не бойтесь, сударыня, – сказал он. – Вы же… вы тут со мной… никто вас не тронет!.. Никого тут нет!..
И точно – в маскарадной суматохе, кипящей и бурлящей вокруг них, не было живых людей, живых голосов – одни лишь визги, невнятный гул да разнообразные на ощупь ткани, бояться маскарада было бы нелепо, и Федька рад был бы увидеть врага, чтобы повергнуть его к Варенькиным ногам, но врага никак не находил. Меж тем ее страх становился все деятельнее, Варенька вырвала-таки руки из Федькиных рук и попыталась убежать.
Федька и в таких переделках бывал. Он знал, что беззащитное существо редко позволяет себя спасти без лишних приключений, а обычно всячески противодействует спасателям – кричит, ругается, падает наземь или пытается сбежать неведомо куда. Поэтому он Вареньку не отпустил, а ловко облапил и прижал к себе левой рукой, сам же озирался в поисках источника тревоги, правой рукой одновременно шаря под алым атласом капуцина – на поясе у него был нож.
Но не объявилась никакая опасность – маскараду были безразличны эти двое, замершие в самой толчее, и вокруг них завихрялись его потоки и струйки, как если бы они были камнем посреди ручейка. Маскарад жил своей жизнью, своими интригами, своим шумом, предоставляя каждой паре, вдруг обретшей друг друга, надежнейшее в мире убежище – безликость, а также полное безразличие окружающих.
– Нет, нет, – шептала Варенька, и Федька решительно не желал услышать в ее голосе: «Да, да…»
Наконец она изловчилась, вывернулась и оттолкнула его, но убегать не стала. И Федьке показалось, что она желает услышать от него еще что-то, весьма важное.
Что бы в тот миг могло быть важнее любви – он не знал.
– Я люблю вас, – негромко сказал Федька. – Я люблю вас.
– Нет, нет… – услышал он.
Кабы это было подлинное «нет», она не осталась бы, она бы поспешила прочь и затерялась в маскараде, она же отступала, пятясь, мелкими шажками.
– Я люблю вас! – повторил он, удивляясь звучанию собственного голоса: ему казалось, что голос перекрыл и оркестр на хорах большой залы, и шум голосов, и крики шалящих масок.
– Нет, нет, нельзя…
Варенька всегда была непредсказуема. Вот и сейчас – сделав два шага, она вновь оказалась рядом с Федькой, да еще встала на цыпочки, да еще доверчиво положила руку в черной перчатке ему на грудь.
– Вы лучший из людей, вы самый смелый, самый благородный, – сказала она. – Вам Господь другую любовь пошлет! А меня, может, завтра из Москвы прочь повезут, в обитель! Прощайте, друг мой единственный, прощайте…
И, выпалив эти безумные слова, она повернулась наконец и побежала через толпу, разорвала цепочку танцоров, скрылась за высокими и статными масками.
Федька кинулся следом.
Он был счастлив безмерно и беспредельно!
Но счастье его оборвалось от сильного удара по плечу.
– Смуряк охловатый! – услышал он. – Где тебя черти носят?!
Это был Михей Хохлов в зеленом капуцине с белым бантиком у правого плеча, и говорил он весьма громко и внятно. Он бы мог и целую проповедь тут прочитать, взгромоздясь на стул, на байковском наречии – никто бы в общей суете не обратил на нее внимания.
– Да тут я, – растерянно и обалдело, словно только что грохнулся с высоты на землю, отвечал Федька.
– Тут ты! Девица-то пропала! Была с князьями, с княгиней и княжной, и сгинула куда-то!
– Тут она, вон туда побежала, – показал Федька.
– Ты сдурел?
– Точно она. В белом, в черной маске, черных перчатках…
Михей уставился на товарища в недоумении – знать сие Федька никак не мог.
– Похряли, – велел он. И оба поспешили через толпу туда, куда устремился Федькин перст в дешевой нитяной перчатке.
– Князь беспокоится сильно, – говорил Михей. – Девка-то у него дома безвылазно сидит, в кои-то веки ее вывезли, и пропала… не вышло бы дурна…
Тут лишь Федька вспомнил, для чего его на маскарад послали. И взволновался – коли по уму, ему следовало, едва опознав Вареньку, убедиться, что поблизости находятся ее покровители, а не радоваться тому, что она от них сбежала.
Он рванулся вперед, сшиб кого-то с ног, его громко обругали, он огрызнулся, и тут Захар увидел вдали мелькнувший белый капуцин. Они кинулись вдогонку и увидели, как захлопывается дверь в стене. Варенька
