Саша в пледе – голова и ноги узкие-узкие и длинные-длинные, а живот и плечи огромные и толстые – и соседский сын в тренировочных штанах и майке. Почему-то Саша не выносила мужчин в тренировочных штанах.
– Нет, ну чего ты пряталась? Вышла бы, я бы, может, тебя в кино пригласил! Или в бар. Хочешь в бар?
– Не хочу я ни в какой бар. Я чаю хочу.
– Ну ты даешь! Я ж тебя в бар приглашаю, а не куда-нибудь! Смотри, мать, какая она крутая стала! Со мной не идет.
– Рылом не вышел, – отозвалась соседка язвительно и, поковырявшись пальцами в зубах, торжественно выложила на край тарелки рыбью кость, – высшего образования не имеешь.
– Сейчас это образование никому не надо. Вот я простой шофер на комбинате. Ну и что? Получше многих живу! И начальство мне то и дело в ноги кланяется – выручай, Петя, кроме тебя, некому… Зарплату регулярно получаю, и не самую плохую!
– Что ей твоя зарплата, когда она сама себе королевна и принцесса, в каждом ухе по три серьги и все небось с бриллиантами! И не на комбинате, а в этом… как его… в офисе работает! С тунеядцами, которые народ грабят, в одной комнате сидит, ногти с утра до ночи краской мажет!
Они могли препираться так бесконечно, Сашино присутствие или отсутствие никак на их беседу не влияло. Саша почти никогда не вникала в смысл этих дискуссий, но сейчас почему-то вышла из себя.
Это кто тунеядцы?!
Паша Степанов тунеядец, который на работе днюет и ночует, двести человек штата содержит и всем зарплату платит – побольше, чем на комбинате! – который мотается каждый день по Москве и Подмосковью, за всем следит, все помнит, все знает, которому в любое время дня и ночи можно звонить, если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И его работа в шесть не заканчивается, у него в шесть разгар дня, и в субботу у него работа, и в воскресенье тоже, и еще ребенок, и полоумная бывшая жена, и много всего. Или, может, Вадик Чернов тунеядец?!
– Короче, приглашать меня никуда не надо, я все равно не пойду, – сказала Саша неприятным голосом и покосилась на соседкину тарелку с рыбой, которая воняла невыносимо, – и откуда вообще взялась эта идиотская идея, что я куда-то с тобой пойду?! Что ты вдруг себе вообразил, я давно хочу спросить?! У меня своя жизнь, к тебе никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда – ни в кино, ни в бар, ни- ку-да! Ясно тебе?
Соседка перестала ковыряться в своей рыбе, а незадачливый кавалер оскорбленно моргал белесыми ресницами.
Ничего ему было не ясно.
Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под тридцать, а мужика все нет. Вот и приуныла. Вот и нравится ей самостоятельность изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в бутылку лезть! А потом, что с нее взять – образованная! Небось в институте косинусы-синусы проходила, а грибы солить так и не научилась. Только кочевряжиться и умеет. А он, Петька Зайцев, жених очень даже неплохой – пьет умеренно, только по праздникам и выходным, машину имеет – «Москвич» батянин отладил, еще сто лет пробегает, – работает неплохо, в карты с приятелями по вечерам не дуется, денежки за просто так не спускает, лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или кино смотрит. Что она из себя корчит?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее сторону не плюнул бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!
А вообще она так… ничего себе… Волосы белые, как у одной в кино. Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог. Правда, у той, из кино, главной достопримечательностью были не волосы, а необъятные сиськи. Соседка эдакой красотищей не страдала. У нее тоже сиськи имеются, не так чтоб совсем без них, но у той, из кино… аж слюни капают!
Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и знаток женской красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так у нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная и добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом фаршировала – лучше мамани!
– Зря ты нами бросаешься, – проговорила маманя, поджимая губы после каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы актрисы, играющие оскорбленных красавиц. Такой у них был прием. – Пробросаешься, жалеть будешь!
– Не буду, – буркнула Саша, – вот скука какая, пристали, и не отвяжешься от них!..
– Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то, говорят, до беды он доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю, что образованная и в серьгах, я так по морде смажу, что на ногах не устоишь! Я в деревне росла, церемониям не обучена…
– Это точно, – согласилась Саша. Ей было смешно. – С церемониями у нас дело плохо, это ясно как день.
Лондонский чайник, словно опасаясь за нее, неожиданно наддал, запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный и радостный английский свисточек – я готов, я вскипел, где льняная скатерть, полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс с изюмом, серебряная вазочка с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая простая жизнь с осенним садом за окнами, столетним боем часов, ранними сумерками, поскрипыванием деревянных качелей, в которых сидит малыш, толстой клетчатой периной, под которой уютно и легко спится, где грусть светла, а радость искренна и наивна, где никто не любит страдать, где нет страшных вопросов, а те, что есть, решаются разом и навсегда?..
Саша подхватила чайник, пробормотала что-то среднее между «будьте здоровы» и «пропадите вы пропадом» и ушла в свою комнату.
Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в последнее время лезли из всех щелей. Ей нужно подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
Цейлонский чай, заваренный в глиняном чайничке, с задачей справился моментально. Густой, словно рубиновый аромат через пять минут вытеснил ненавистный запах рыбы – или все-таки капусты? – и на душе полегчало. Саша налила себе большую чашку и решительно уселась в кресло – думать.
Итак, она знает, кто приезжал на стройку в ту самую ночь, когда Муркин свалился в котлован.
Машину, которая тогда приезжала, она узнала бы из тысячи, и вовсе не потому, что была такая
