инфаркт хватит.
Пока Степан обгонял троллейбус, Ингеборга собралась с силами.
– Неужели вы всерьез думаете, что ваш прораб знал такую страшную тайну, за которую вполне мог поплатиться жизнью?! Вы ведь даже не уверены до конца, была ли та, первая, смерть убийством или он сам упал, ваш шантажист и вымогатель! Кроме тетрадки, которую утащил ваш влюбленный зам, у вас нет никаких доказательств того, что шантажист был для кого-то так опасен, что его решили убрать. И ваш прораб – сердечник, потерявший лекарство и всю ночь налегавший на водку! С чего вы взяли, что его смерть как-то связана с тем происшествием?!
– Не знаю, – произнес Степан задумчиво. – Ни с чего. Просто я уверен – таких совпадений не бывает, Инга Арнольдовна.
– Не называйте меня Ингой Арнольдовной! Я в школе до смерти устала от этого имени! У меня есть настоящее – Ингеборга. Называйте меня Ингеборгой.
– Хорошо, – согласился Степан. От ее имени у него почему-то холодел позвоночник.
– И при чем здесь совпадения? Человек умирает от сердечного приступа, только и всего. Конечно, это очень неожиданно, но ведь нет ничего криминального в том, что человек умер от сердечного приступа!
– Он умер, так и не рассказав мне о чем-то… В этом все дело. Я не стал его слушать. Убийца знал, что я так и не выслушал его, и убил Петровича раньше! Чтобы он не мог уже ничего рассказать. Понимаете?
– Я понимаю, что вам отчего-то хочется нечеловеческих страданий, – заключила Ингеборга безапелляционно, – вот вы и выдумываете невесть что. Почему-то вам нравится обвинять себя в смерти вашего прораба, и вы обвиняете, а это по меньшей мере глупо. Только в советской художественной литературе положительный герой отвечал за все, Павел Ан… Простите. Я совершенно посторонний человек и понятия не имею о вашей работе, я совершенно не знаю, какой вы руководитель – догадываюсь, что не самый лучший! – не смогла она удержаться, – но я говорю вам серьезно: вы ни в чем не виноваты. Это ясно как день. Вы не профессиональный Шерлок Холмс, и вы не можете делать какие-то сногсшибательные выводы из мелких и ничего не значащих фактов. Перестаньте обвинять себя – в этом нет ничего хорошего. Это никогда и никому не приносило пользы.
– Я что-то не понял, – тихо сказал Павел Андреевич, внезапно выходя из комы, в которую она повергла его своей пламенной речью, – что вы пытаетесь сказать?
– Я не пытаюсь, я просто говорю вам, что вы лично ни в чем не виноваты!
Совершенно отчетливо он вдруг понял, что она жалеет его. Жалеет и понимает, как он ненавидит и презирает себя за то, что так и не смог разобраться до конца, за то, что допустил смерть прораба, за то, что подозревал друга, а тот оказался ни при чем, за то, что трусит расспросить обо всем Сашу.
Его жалела мама – когда он в школе страдал из-за веса и невыразительной внешности, когда жил с Леночкой, когда остался один с Иваном.
Больше никто и никогда.
Зато в романах он читал, что женская жалость бессмысленна и унизительна для мужчины.
Он не чувствовал сейчас никакого унижения, только благодарность и какое-то приятное размягчение внутри – надо же, эта девица в стильном берете и дырчатых перчатках, словно выскочившая из рекламного щита, призывающего «брать от жизни все», с пеной у рта доказывала минуту назад, что он ни в чем не виноват! Она ведь ничего о нем не знает, и ей должно быть наплевать, виноват он или не виноват.
Ингеборга сердито смотрела в боковое стекло, не понимая, почему так завелась. Ей-то что за дело? Ее в этой странной семье должен интересовать только Иван. Можно считать, что с его отцом она сегодня впервые заговорила по-настоящему и совершенно неожиданно для себя – и, кажется, для него тоже – принялась скандировать какие-то лозунги!
Зачем? Почему?
Может, потому, что у него так тяжело двигалось горло, когда он говорил о матери и прорабе, а может, потому, что у него оказались пальцы каменотеса, а не бизнесмена?..
Машина ехала теперь по каким-то окраинам, среди щелястых и занозистых строительных заборов, наивно зеленеющих тополей и загаженных зимним мусором пробивающихся газонов.
Где ты, где ты, весенний коммунистический субботник, когда весь город в едином порыве наваливался на мусорные кучи и прошлогодние листья?..
– Куда вы едете?!
– А? – Он посмотрел на нее, словно просыпаясь. – А… за город. Ненадолго. Иван очень любит, и я тоже. Мы редко выбираемся, все времени нет, но нам нравится. Я так понял, что вечер у вас ничем не занят?
– Все вечера у меня заняты вашим сыном, – ответила Ингеборга язвительно, – учитывая, что вы в последнее время вообще стали приезжать черт знает когда.
– Да, – согласился он, – каюсь. Но видите, какая ерунда происходит у меня на работе.
– Да уж! – произнесла Ингеборга голосом Кисы Воробьянинова. – И что мы будем за городом делать?
– Ничего, – он пожал плечами, – просто постоим в каком-нибудь приятном месте, посмотрим, а потом вернемся в Москву. Мороженое-то у нас осталось неохваченным!
Мороженое действительно оставалось неохваченным.
– А почему вы редко выбираетесь за город? Разве у вас нет дачи на Рублево-Успенском шоссе – с трехметровым забором, бильярдной и специальной беседкой для барбекю?
– За кого вы меня принимаете? – спросил он, кажется, даже слегка обидевшись. – За идиота? У нас была дача, нормальная дача в Ильинке. На участке сосны росли, и земляника, и еще такие мелкие синие цветы. Они мне в детстве очень нравились, а потом оказалось, что это сорняки. Мы ее продали, когда мама умерла. Все равно я там почти не бывал, и… в общем, продали.
– Значит, беседки для барбекю нет, – заключила Ингеборга. Все это требовало осмысления, на которое
