Он вернулся домой с Грозовским и в спальню не заходил. Когда Грозовский ушел, он переоделся в спальне, но свет не зажигал. На постели могло лежать все, что угодно, даже труп – он ничего не заметил бы. Он с детства плохо видел в сумерках, как крот.
Или крот хорошо видит в сумерках? Или это сова видит хорошо?
Значит, еще Корчагин.
Корчагин, Грозовский, Лида, Тарасов и Веник, предназначивший для ванной голубую краску.
Хорошо хоть академик Знаменская сегодня не заглянула на огонек. Повезло ему.
Корчагин был в его квартире один и мог делать в ней все, что угодно. Марк тоже был один – пока Данилов искал ему компьютер. И Тарасов был один. И Веник.
Ему даже в голову не приходило, что за ними нужно следить. Что один из них пришел специально затем, чтобы залить кровью его концертную рубаху.
Что это за кровь? Чья?
Почему-то Данилов был совершенно уверен, что это именно кровь, а не красная краска, например.
Лида?
Они лежали на диване в его кабинете, до спальни было слишком далеко, а он спешил. Он понятия не имел, что она делала, когда он курил в гостиной, такой счастливо-расслабленный. Бегала в спальню, торопливо создавала декорацию? Через пять минут после того, как они в последний раз поцеловались в завершение изумительного, почти идеального – как в кино! – секса?!
И самое главное – зачем?! Зачем?!
Ледяная пирамидка водки, опрокинутая в желудок, стала медленно таять, и там, где она таяла, становилось тепло и приятно. Почему-то на этот раз водка проясняла, а не туманила голову.
Кто-то из них знал, что окровавленная рубаха подействует на него именно таким образом. Кто-то из них знал про ту окровавленную блузку.
Никто не мог про нее знать.
Данилов был совсем один в комнате, где лежала его жена. Он был совсем один, когда пытался ее оживить и совал к сизым губам стакан с водой. Он был совсем один, когда набирал всесильные телефонные номера – 01, 02, 03, – а трубка липла к его ладони, и он все никак не мог понять, что она липнет потому, что на ней высыхает кровь.
Данилов был совсем один, когда приехали люди из милиции и «Скорой» и положили его жену на носилки.
Никто не мог ничего знать про белую блузку. Про нее знал только он один – и никому никогда не говорил, даже Марте.
Нет, не один. Про эту блузку знал еще тот человек, который застрелил Нонну.
Данилову стало холодно, и ручейки перестали течь с ледяной глыбы, лежавшей в желудке, и она опять окаменела.
Да, конечно. Убийца его жены.
Во всем виноват он сам, подумалось по многолетней привычке. На курок нажал не он – только и всего. Но подумаешь – курок! Курок завершил то, что начал Данилов.
«Ты, ты во всем виноват, убийца, иуда!»
Конечно, он. Кто же еще?
Впервые за почти пять лет, прошедшие с момента убийства, он вдруг подумал, что убийца его жены – человек. Тот самый, что подложил ему в спальню окровавленную рубаху. Он знает его, он разговаривал с ним, сидел за столом, может, компьютер или деньги одалживал.
Убийца его жены так же материален, как снег за окнами или пустая кофейная чашка на столе, и он решил теперь доконать Данилова.
Как все просто. Неправдоподобно, убийственно просто.
Данилов посмотрел на часы – половина пятого. Минул пресловутый «час быка», время самоубийств и смертоносных решений. На этот раз – мимо. На этот раз пронесло.
Ему нужно в ванну, и воду погорячее. Ему нужно еще несколько сигарет, кофе с сахаром и лимоном и поговорить с Мартой. Тогда он сможет думать.
Очень хорошо.
Он собрал с пола оставшиеся бумаги и сунул в пакет фотографии. Подумал и вытащил одну, ту самую, где она на участке в Кратове, в черном свитере и тяжелых ботинках, и прислонил к серебряной солонке.
Пусть пока побудет здесь.
Марта рассматривала себя в зеркало и вздыхала.
Физиономия бледная, отечная, местами с зеленью. Губы обметало на ветру, несколько дней она прилежно мазала их кремом – «Альфа-флавон с липосомами, естественная молодость вашей кожи».
«Естественная молодость» стоила в аптеке семьсот пятьдесят рублей, и Марта ликовала, когда удавалось купить за семьсот тридцать. Экономия, таким образом, была налицо, и Марта чувствовала себя умницей, бережливой хозяйкой и главой семьи. «Естественная молодость» волшебным образом вылечила губы от красноты и раздражения, зато кожа теперь облезала клочьями, как у прокаженного.
– Мам, я никуда не еду! – закричала Марта и в приступе раздражения топнула ногой. Куда ехать в таком
