виде! – Слышишь, мам?!
– Конечно, слышу, – отозвалась Надежда Степановна, – я считаю, что, наоборот, нужно съездить.
– Да, конечно! У меня с лица вся кожа слезла, а я поеду на великосветский прием! Меня даже не приглашали!
– Зато меня пригласили, – возразила мать уверенно, – а это одно и то же.
– Нет, не одно!
Схватив крем, она стала ожесточенно втирать его в кожу, от души желая утопить изящную баночку в унитазе.
«Естественная молодость» – чушь какая! А старость что, противоестественна?
– Все равно я не поеду, – заявила Марта своему отражению, – ни за что!
Ей требовалось, чтобы мать ее убеждала и чтобы обязательно в конце концов убедила. В глубине души она знала, что поедет, и презирала себя за это.
– Что ты наденешь? – спросила Надежда Степановна. – Давай я поглажу, пока ты собираешься.
– Ничего. Голая пойду.
– Чай поставить? Выпьешь?
Данилов не звонил два дня.
Он не звонил, и все тут.
Во вторник Марта целый день выдерживала характер, и ей это удалось. В среду, приехав на работу, она первым делом набрала номер его конторы и положила трубку, услышав жеманное «ал-ло» секретарши.
«Не стану ему звонить, – решила она, глядя на телефон и мечтая только об одном – чтобы он сейчас же, сию же минуту позвонил. – Ни за что не стану ему звонить. Что это такое на самом деле?! Мне не восемнадцать лет, и я не институтка. Я взрослая беременная женщина... с прошлым».
Из всего «прошлого» стоило помнить одного Данилова. Из всего «прошлого» один Данилов и остался.
Даже мобильный молчал. Только раз кто-то позвонил и корректно извинился – ошибся номером.
Марта сидела за компьютером, разговаривала с сотрудниками, писала отчет и чувствовала себя ужасно. Шеф смотрел как-то косо, может, догадался, что она беременна, уйдет в отпуск, и придется платить ей декретные деньги? Пояс брюк непривычно давил на живот, и ей казалось, что живот у нее вырос необыкновенно, хотя он не мог вырасти так рано. Она знала, что ничего он не вырос, но все равно ощущала себя слонихой.
На обед она съела один салат, решив, что скоро вообще не влезет ни в какую одежду, загрустила, разозлилась еще больше и часа в четыре уехала домой.
Данилов так и не позвонил.
Если бы он позвонил и рассказал ей, как у него дела, что происходит с его расследованием и куда он уже продвинулся, вполне возможно, что она никуда бы и не поехала. Зачем? Только смущать его и себя ставить в неловкое положение. Но он не звонил, она решила ехать и теперь ныла и сердилась, потому что ехать было страшно.
Приглашение получила Надежда Степановна – твердый узкий конверт, доставленный курьером. В получении конверта следовало расписаться в гроссбухе.
Приглашение на прием в честь Михаила Петровича Данилова. Дата. Адрес. Форма одежды – вечерняя. Просьба заранее сообщить номера машин.
– Как это они про меня вспомнили, – удивлялась Надежда Степановна, рассматривая конверт, – даже удивительно.
Лет тридцать назад мать работала переводчицей в Литературном институте. Михаил Данилов и тогда был известен – не знаменит, но вполне узнаваем, – и к нему приезжали иностранные писатели, потолковать о «мире без насилия», об «остановке гонки вооружений», о «потерянном поколении», «крахе буржуазной морали», о «роли писателя в современном мире». Темы очень милые, бессмысленные, душевные и добавляющие любому из собеседников чувства собственной значимости. Собственно, потому и толковали, а вовсе не от того, что кого-то из них всерьез интересовала «роль писателя». Они толковали, а Надежда Степановна переводила.
Свою первую книгу, вышедшую на английском языке, Михаил Петрович преподнес матери и даже дарственную надпись сделал. С этой книги началась его мировая слава, и мать очень гордилась и надписью, и знакомством.
Когда в жизни Марты появился Данилов и выяснилось, что он – сын, все некоторое время удивлялись поворотам судьбы и тому, что мир – тесен, а поудивлявшись, забыли.
Марта, знакомясь с его родителями, о давних связях не упоминала.
Очевидно, на подобные судьбоносные приемы принято было приглашать кого-нибудь из прошлого, одного или двух приятных и милых людей, с которыми мэтр «начинал». Дошла очередь и до Надежды Степановны, которая сразу же сказала, что не поедет, и велела ехать Марте.
– И Андрей будет рад, – сказала она весело от того, что все так хорошо придумала.
Марта очень сомневалась, что «Андрей будет рад», но, едва только взглянув на конверт, на твердый, шероховатый, упоительно великосветский кусочек картона с приглашением, уже знала, что поедет.
– Я поставила у двери валенки, – объявила Надежда Степановна, появляясь на пороге ванной, где страдала ее дочь, – наденешь, когда пойдешь в машину. Все дорожки замело.
– Валенки-то зачем?!
