тянуть руки, словно подбираясь к его горлу, а он не подпускал ее близко и тоже хватал Олесю за руки, а Маша сзади хватала ее за бока, и при том что Олеся была почти голой, сцена эта выглядела неприлично, как в третьесортном двусмысленном кино!..
Олеся молотила руками довольно долго, а потом Родионову удалось их перехватить, и он заломил один локоть ей за спину, и она наклонилась вперед и затрясла головой.
– Все? – тяжело дыша, спросил Родионов. – Успокоилась?
– Пустите!
– А драться больше не будешь?
Олеся молчала, вырывалась, и он встряхнул ее, как куклу.
– Ты успокоилась или нет?
– Отпустите ее, Дмитрий Андреевич, она вон трясется вся!
– Да, «отпустите»! Я отпущу, а она опять на меня кинется!
– Я не кинусь, – сказала Олеся и дернула локти, пытаясь освободиться. – Да отпустите вы, слышите!
И Родионов отпустил, и она кинулась на него, и вся пикантная сцена повторилась снова – Олеся бросалась, волосы ее развевались, пальцы были стиснуты, как когти, а глаза полузакрыты. Родионов ее ловил, пытался утихомирить, а Маша хватала сзади Олесю за бока.
– Стой смирно! Стой, кому говорю!
Пойманная во второй раз, сильфида вдруг громко заплакала и стала вытирать глаза кулачками и отворачиваться, и Маша решила, что у нее истерика.
– Сколько ты коктейлей выпила? – спросил Родионов. – Пять? Или десять? Слышишь или нет?
Олеся начала икать, и вид теперь у нее был довольно страшный – залитое слезами лицо с растекшимися следами макияжа, волосы, повисшие безвольными патлами, вывороченные губы. Лицо у нее, раньше четкое и определенное, как на картинке из журнала, странно расплылось, и на нее невозможно стало смотреть.
– Я… я… не помню…
– Что ты не помнишь?!
– Сколько выпила, не помню… Но много. Я ночью… ик… джин пила, а потом… ик… мартини…
– Я тебе сочувствую, – пробормотал Родионов. – Но от похмелья еще никто не умирал.
– А у меня нет похмелья!
– Бу-удет, – пообещал Родионов. – Вот проспишься, и будет тебе похмелье!
– Может, ей аспирин дать? – спросила сердобольная Маша Вепренцева. – Сходить, Дмитрий Андреевич?
– Да какой ей аспирин! – сказал Родионов, и никакого сочувствия не было в его голосе, и Маша Вепренцева осторожно и, должно быть, несправедливо порадовалась тому, что в его голосе нет сочувствия. – Ей надо бочку воды выпить и спать. Разве аспирин поможет, если она джин запивала мартини!
Девушка продолжала икать и вдруг затряслась крупной дрожью, села в шезлонг и взялась руками за голову.
– Боже мой, – простонала она и начала раскачиваться. – Боже мой, господи…
Маша присела перед ней на корточки. Даже накинуть на Олесю было нечего, потому что рядом не было никакой одежды – должно быть, она из дома пришла в чем была, то есть без всего.
Родионов посмотрел по сторонам и, шагая через газон, дошел до небольшой раздевалки и скрылся в ней.
– Олеся, что случилось, скажите мне! Чем вы так… расстроены?
– Я?! – поразилась Олеся. – Я расстроена?!
Она опять икнула, засмеялась демоническим смехом и взялась за голову.
– Принесите мне выпить, – приказала она через какое-то время. – Я хочу пить. Я о-чень хо-чу пи-ить!
– Олеся, что случилось? Вы поссорились со Стасом, да? Вчера! Мы слышали!
– Ну и черт с вами! Ну и плевать, что вы слышали!
– Из-за чего? Из-за чего вы поссорились?
– Он… он… ик!… он меня броси-ил! Броси-ил! Сказал, что он меня больше не любит, и никогда, никого…
– Что никого, Олеся?!
– Никого-о-о он не люби-ит!
– Не плачь, – растерянно сказала Маша. Она понятия не имела, как нужно утешать девиц, которых бросил любимый. – Все будет хорошо. Найдешь себе другого, лучше прежнего.
– Да-а, найдешь! Никого я не найду, никому я… ик!… не нужна, и ему не нужна! Я его убью, убью! У меня деньги есть! Мне папка сказал, что раз в жизни я богатого подцепила, а он меня бро-осил! Что я папке скажу! Я обратно в Днепропетровск не ха-ачу! Я здесь ха-ачу! Со Стасом, а он меня больше не хочет!
